Только в третьем часу ночи супруги Бурмистровы добрались до Вешняков. Ночь была безветренная, луна светила, как прожектор. Внедорожник миновал кирпичную ограду, увенчанную частоколом штырей, встал у клумбы с астрами. Ворота автоматически закрылись. Мужчина выключил зажигание и в изнеможении откинул голову:
— Ну и история, я весь взмок. Голова разболелась просто дико.
— То есть тебе сегодня нельзя, дорогой? — склонила голову Надежда Ильинична.
— Разберемся, — мужчина усмехнулся и посмотрел по сторонам. — Иди в дом, любимая, а я осмотрюсь: неспокойно как-то на душе…
— Какие мы мнительные! — проговорила женщина и выбралась из машины.
Павел Николаевич поставил внедорожник в гараж, пристроенный к дому. Несколько минут он стоял у ворот, выглядывая на улицу. От соседних строений участок заслоняли кусты черноплодной рябины. Осыпалась листва, пока еще не смело, но пройдет неделя-другая, и ограда обнажится, кусты превратятся в скелеты, и каждый день придется выметать ворохи листвы. Он пересек участок, обогнул кирпичный особняк и приблизился к задней калитке, запертой на замок. Эта сторона выходила к лесу, до проселочной дороги было метров семьдесят. Мужчина слушал, анализировал ощущения. Все было спокойно, далеко в лесу ухал филин. Возможно, он просто перенервничал, не было оснований для беспокойства. Да, скорее всего… Он глубоко вздохнул и зашагал в дом.
Надежда Ильинична гремела на кухне посудой. Она тоже переволновалась. У нее, в отличие от Павла Николаевича, волнение порождало острое чувство голода.
— Все в порядке, дорогой? — поинтересовалась супруга.
— Все хорошо… — устало отозвался Павел Николаевич, швыряя кожаный пиджак на оленьи рога.
Бурмистров вошел в коридор, ответвляющийся от кухни, спустился в подвал. Здешняя дверь могла выдержать небольшой артиллерийский обстрел. Он извлек из кармана связку ключей, отпер дверь. Снова показался коридор, мутные плафоны, еще одна дверь. Он открыл ее, включил свет, но заходить не стал — хотел лишь убедиться, что все в порядке. Все было мирно. Это была сумрачная комната с бетонными стенами, две кровати стояли в дальних углах. Заворочалось одеяло на одной из них, испуганно заблестели глазенки лежащей на кровати девочки. Ей не было и восьми — обрисовалось изможденное личико. Огромные глаза в половину лица. Она проснулась от скрипа, съежилась, слезы хлынули из глаз.
— Не надо, дядя Паша, не надо. Пожалуйста, не надо… — жалобно забормотала малышка. — Мне больно, мне очень больно…
Проснулась вторая девочка, зашмыгала носом, спряталась под одеяло. Забренчали стальные цепочки — они тянулись от детских шеек к ножкам кроватей, вмурованным в пол. Павел Николаевич не стал входить — время не совсем подходящее. Он ласково улыбнулся девочке с огромными глазами, покосился на квадратный матрас посреди комнаты, прикрытый пледом, — там валялись детские игрушки, в том числе когда-то модная, но растерявшая лоск кукла Барби. Он мог бы в принципе остаться… Нет, не сегодня, он подавил «естественный» позыв, попятился, закрывая дверь. И чуть в штаны не наделал, когда его сзади обвили мягкие руки.
— О, мой господин гинеколог и проктолог, — зашептала Надежда Ильинична со зловещим придыханием, — боишься, что ли?
— Испугала, — признался Павел Николаевич.
Женские глаза причудливо светились в полумгле. И как ей удается в присутствии посторонних притворяться обычной женщиной? Она шутливо впилась зубами ему в шею, решила не усугублять, отстранилась.
— А вот интересно, дорогой, что имел в виду майор Волынский, когда сказал, что мы с тобой похожи? Это тревожный звоночек?
— Не думаю, — возразил Павел Николаевич. — Он имел в виду, что, когда люди долго живут вместе, они становятся похожи друг на друга. Одинаково мыслят, одинаково себя ведут, даже в лицах у них появляются схожие черты. Прости, дорогая, но мы действительно похожи, за это нужно сказать отдельное спасибо нашим родителям.
— Мы с тобой как Стэплтоны из «Собаки Баскервилей», — провела параллель Надежда Ильинична. — Родные брат и сестра…
— Не совсем, — поправил Павел Николаевич. — Стэплтон представил даму как сестру, хотя фактически она была ему женой. Мы же с тобой представляемся супругами, хотя фактически…
— Надеюсь, ты не собираешься однажды жениться, братик? — кокетливо спросила женщина. — Не забывай, что это может сильно меня огорчить.
— Не женюсь, — проворчал мужчина. — Зачем мне жена? Ты лучше любой жены. Я твой пожизненный муж. Кто еще меня поймет, если не ты?
— Да уж… — Дама многозначительно покосилась на запертую комнату. — У одного из нас периодически случаются срывы. Если бы не это, то твоего дружка, — она потерлась о ширинку мужчины, — давно пришлось бы обводить мелом. Не обижайся, дорогой, я в хорошем смысле. Ты же у нас больной…
— Ты тоже больная, — отозвался мужчина.
— Возможно. Мы все понимаем, а значит, неуязвимы… — Парочка обнялась, издавая сочные чмоканья. — Я могу рассчитывать на горячий остаток ночи, дорогой? — с придыханием прошептала женщина. — Давай не тянуть резину. Запирай все двери, я уже поднимаюсь в спальню.
— А что на тебе сегодня будет, — натужно хихикнул Павел Николаевич, — кроме семи убийств и десятка других пикантных эпизодов?
— У тебя отличное чувство юмора, — не обиделась женщина, — чему подтверждение — события этой ночи. Ты, кстати, уверен, что это было необходимо? Избыток вранья, слишком пышная театрализация с перебором реквизита. Понимаю, что заподозрить нас трудно, а тебе скучно без развлечений в этой глуши, но…
— Я все уже рассказал, — помрачнел Павел Николаевич. — Когда я отправился в Коровью балку хоронить нашу любимую Анечку, мне показалось, что за мной следят: мелькнуло что-то между деревьев. Неприятное тянущее чувство меня атаковало… Я испугался, спрятался в расщелине, потом поволок ее черт-те куда, пока не избавился от этого мерзкого чувства, закопал так, что никто не найдет… Потом обходил этот лес за четыре километра… С той ночи и преследует мысль, что нужно отвести от нас подозрения. Пусть топорно, неважно. Но удачно ведь сложилось! И Валечка Скрягина, про которую забыла ее алкоголичка, была просто божьим подарком. Вдруг этот тип в лесу заметил мое лицо? Ночь была, но мало ли? Мы должны быть свидетелями, дорогая, а лучше — отличившимися свидетелями. Пусть думают на кого угодно: на сумасшедшего бродягу, на беглого зэка… как его, Островский? Не зря же я подкинул майору идейку. Сто процентов, что этот Островский никогда не объявится в райцентре. Что ему тут делать? Пусть работают, им за это деньги платят.
— Обрати внимание, дорогой, я с тобой не спорю, — вкрадчиво сказала женщина. — Если ты решил, значит, так и будет. Ты же старший в нашей семье, — она усердно скрывала иронию, — параноик ты мой. Никто за тобой не следил. Это Катумское урочище, там чего только не мерещится. Не хотелось бы портить дивную ночь, дорогой, но ты должен заканчивать эти детсадовские игры. Просто опасно. Мы же не хотим дождаться следователей из Красноярска? Делай что хочешь, но послезавтра этот подвал должен быть чист, девочки удалены, кровати разобраны.