— Это вряд ли. Как только я пытаюсь выйти, сразу откуда ни возьмись выскакивает какой-нибудь прибитый репортер, не говоря уже об агентах из Голливуда с их дурацкими предложениями.
— Они просто пытаются заработать себе на жизнь, Энни. И если бы эти репортеры, которых ты так ненавидишь, не платили тебе за интервью, тебе сейчас и самой было бы не на что жить. Или я ошибаюсь?
Оставим на маминой совести то, что она заставляет меня чувствовать себя идиоткой. Тем более что она права: за счет этих стервятников я действительно оплачиваю все свои расходы в настоящее время, когда мои сбережения почти на нуле. Но я все еще не могу привыкнуть к этому, как и к тому, чтобы видеть себя в газетах или по телевидению. Мама хранит все вырезки с моими интервью — наконец-то у нее появилась возможность завести для этого специальный альбом для вырезок — и записывает на видео все телепередачи. Она отдавала мне копии, но я посмотрела только две, а все остальное просто сложила в ящик стола.
— Твои пятнадцать минут популярности уже почти закончились, Энни. Чем ты собираешься зарабатывать на жизнь? Что будешь делать, чтобы содержать свой дом?
— Я что-нибудь придумаю.
— Например?
— Что-нибудь, мама, я тут уже кое-что прикидываю.
А действительно, что я собираюсь делать? Желудок мой тоскливо заныл.
— А знаешь, эти агенты — не такая уж плохая мысль. Возможно, они могли бы дать тебе какие-то деньги авансом.
— Ты хочешь сказать «могли бы сами заработать на этом»? Один из них, с которым я разговаривала, хотел, чтобы я подписала бумаги, где отказываюсь от всех своих прав, а послушать его, так люди кино могут делать вообще все, что захотят.
— Тогда поговори напрямую с продюсером.
— Я не хочу разговаривать ни с кем из них, мама. Неужели это так трудно понять?
— Господи, Энни, я всего лишь задала простой вопрос, а ты уже готова казнить меня за это!
— Прости. — Я сделала глубокий вдох. — Может, мне и вправду нужно чаще появляться на людях. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, пока я окончательно не вышла из себя. — Я выдавила из себя фальшивый смешок. — Так как там поживает твой сад?
Мама обожала говорить о двух вещах — о садоводстве и о кулинарии. Эти же вещи отнимали значительную часть ее любви, заботы и внимания: моей маме всегда было проще расточать себя для еды и растений, чем для меня.
Я помню, что, когда была маленькой, завидовала ее розам, тому, как она разговаривает с ними, прикасается к ним, постоянно проверяет их, и тому, как она гордилась, когда одна из них получила почетную ленту на местной ярмарке. И так достаточно скверно, что у меня была сестра, которая выигрывала спортивные призы, не говоря уже о моей кузине, но как, черт побери, конкурировать с розами? Иногда я думала, что это происходит потому, что, когда мама следовала рецептам или правильно подрезала растения, все получалось так, как она хотела, — в отличие от большинства других моментов в этой жизни, в особенности в отношении ее детей.
Впрочем, — она действительно пыталась научить меня готовить, да и я хотела учиться этому, но полное отсутствие у меня каких-то способностей к кулинарному искусству по своим масштабам могло сравниться только с отсутствием у меня каких-либо талантов в области садоводства. Проклятье, перед тем как я попала в горы, я не смогла сохранить цветы даже у себя дома, в висячей корзинке! Все это поменялось уже здесь, когда весна перевалила через середину апреля и Выродок начал выпускать меня на улицу, чтобы ухаживать за огородом.
В первый раз это произошло, когда я была примерно на седьмом месяце, и мои глаза едва не лопнули от весеннего солнышка и всей этой красоты. Когда я впервые вдохнула свежий горный воздух, — до этого я месяцами нюхала только стены из кедровых досок и дым от дров, — мои ноздри затрепетали от аромата распаренных под солнцем елей, диких цветов и покрытой мохом земли под ногами. Мне хотелось упасть и зарыться в этот мох лицом. Черт, я даже готова была съесть его!
Я решила, что если бы я находилась далеко на севере острова или вообще вне его, то вокруг должен был бы лежать снег, но здесь было тепло, все было таким сочным и зеленым, во всех мыслимых оттенках этого цвета — шалфей, изумруд, сосна, мох, что даже воздух был наполнен ароматом зелени. Не могу сказать, было ли обстоятельство, что я, похоже, нахожусь неподалеку от дома, успокаивающим фактором или мне от этого стало только еще хуже.
Сначала он не разрешал мне уходить далеко от хижины, но не мог запретить моим глазам обследовать местность. Деревья окружали нас таким плотным кольцом, что не было даже видно, есть ли вокруг какие-то горы. На моховом ковре, покрывавшем поляну, было несколько пятен, заросших травой, а в остальном кругом были только мох и камни. Должно быть, непросто было вкапывать здесь резервуар септического отстойника для туалета, не говоря уже о водяной скважине, но я подумала, что воду мы все-таки качали из реки. Дороги я не видела, но где-то рядом должно было находиться место, откуда сюда можно было добраться.
Река была по правую сторону от хижины, — где как раз и находились выпуклые огородные грядки, — и немного ниже по склону холма. Она была красивого нефритового цвета, и, судя по некоторым участкам, где течение замедлялось, а вода становилась темно-зеленой и даже почти черной, в ней были места достаточно глубокие, чтобы там можно было купаться.
Снаружи хижина выглядела симпатично, с этими ее ставнями и ящиками для цветов под окнами. Под навесом переднего крыльца бок о бок стояли два кресла-качалки. Возможно, эту хижину несколько лет назад построили муж и жена. Я подумала о женщине, которой нравились ящики для цветов под окнами и которая привезла сюда землю для огорода. Интересно, что бы она подумала, если бы узнала, кто живет в ее хижине сейчас.
На огороде и началась моя активная трудовая деятельность. Выродок начал выпускать меня на улицу, — под своим присмотром, разумеется, — чтобы я поливала и полола грядки с овощами, которые выглядели просто здорово, и я могла весь день работать на свежем воздухе. Меня даже не расстраивало, когда он замечал, что я сделала что-то не так, и заставлял все переделывать, потому что это означало, что я могу находиться вне дома еще дольше. Копаться в прохладной грязи, — холод которой я чувствовала даже через резиновые перчатки, которые он заставлял меня надевать, чтобы уберечь мои идеальные ногти, — и вдыхать запах свежеразрытой земли все равно было намного лучше, чем сидеть с ним взаперти в хижине.
Я была заинтригована тем обстоятельством, что из крошечных семян, которые я садила в землю, вырастала морковка, помидоры, фасоль, в то время как у себя в животе я выращивала свое собственное семя. С технической точки зрения, семя это частично было его, но я не позволяла себе думать об этом. Мне было лучше ни о чем таком не задумываться.
Единственное, с чем мне оказалось действительно очень трудно смириться, — это тоска по простому чувственному прикосновению. Я никогда не догадывалась, насколько это важно для нормального самочувствия, пока не лишилась Эммы, которая уютно устраивалась возле меня калачиком, Люка, к которому можно было прижаться, и даже редких объятий мамы. Любовь моей мамы всегда проявлялась в виде какой-то запоздалой идеи с ее стороны, если только не выдавалась мне в качестве награды, отчего у меня постоянно оставалось ощущение, что мной манипулируют, и я злилась на себя за то, что так хочу ее материнского тепла.