В бильярдной, куда Жан и Жерар прошли между тем, они застали человека аристократической наружности, высокого и худощавого, хорошо одетого, который непрерывно стучал тростью по мебели — четкими, размеренными ударами, — как будто знал, что не должен останавливаться ни на минуту. Увидев вошедших друзей, он выпрямился и с видом оскорбленного достоинства покинул комнату.
— У этого тоже галлюцинации: ему кажется, что повсюду крысы и он должен их прогнать, — пояснил Жерар тоном экскурсовода. — Но наше появление его смутило, поэтому он и отложил свою охоту. Одна из трудностей нашей профессии: нужно все время по возможности оставаться незамеченными.
Жан, ошеломленный от изумления, ничего не сказал. У него было ощущение, что он попал в какую-то научную лабораторию, где изучаются порождения фантазий душевнобольных.
— Однажды Эскироль пригласил одного из своих учеников пообедать с ним в компании еще двоих мужчин, а потом спросил, кто из двоих, по его мнению, душевнобольной, а кто психически нормален. Один из этих людей был очень живой и подвижный, держался и говорил крайне самоуверенно. Другой был сдержан и тщательно выбирал выражения. Ну, ты уже догадался, я надеюсь?
— Если ситуация была именно такой, как ты ее изложил, то полагаю, что да, — ответил Жан, слегка задетый покровительственными нотками в голосе Жерара. Прежде за ним такого не замечалось.
— А вот ученик Эскироля ошибся, — сказал Жерар, не замедляя шагов. — Он решил, что душевнобольной — это подвижный и самоуверенный человек. Представь себе, на самом деле это был Оноре де Бальзак, уже на закате своей писательской карьеры. А другой был пациент Эскироля, который считал себя королем, поэтому и держался соответственно.
Последние слова приятеля Жан слушал уже недостаточно внимательно: он только что заметил висящий на стене натюрморт Мане — розовые пионы, так похожие на те, о которых говорил ему отец несколько дней назад, увидев в его руках букет, предназначавшийся для Сибиллы. Противоположную стену украшал пейзаж Коро — «Рукав Сены вблизи Манта», как прочитал Жан, подойдя ближе.
— Большинство картин — подарки пациентов в благодарность за лечение, — пояснил Жерар. — Так сказать, пожертвования натурой.
— Что, Мане тоже здесь лечился?!
— Нет, но кое-кто из пациентов приобретал картины у его сына, Жака-Эмиля. Ну а теперь мы отправимся в святая святых — в кабинет нашего патриарха. Заодно я тебя ему и представлю, если он будет на месте… Вот увидишь, — добавил Жерар вполголоса, — он хотя уже и не молод, но у него достаточно сил, чтобы управлять здесь всем.
Провожаемые пристальным взглядом женщины, у которой рот полон пчел, два молодых медика прошли сквозь анфиладу комнат первого этажа и наконец оказались у кабинета доктора Бланша. Дверь кабинета была открыта. Жан внимательно оглядел обстановку: письменный стол, курульное кресло, стулья, занятые стопками папок, справочников и медицинских журналов, на стенах — акварели Делакруа «Фауст и Мефистофель» и «Кровавая монахиня», на которой были изображены спящая женщина и душивший ее подушкой дьявол. На почетном месте висел портрет самого Бланша, с лентой ордена Благовещения через плечо поверх черного сюртука.
— Что это? — спросил Жан, указывая на какой-то непонятный предмет на столе рядом с фотографией ребенка в костюмчике из шотландки, сидящего верхом на лошади.
Жерар заговорщически улыбнулся:
— Ты всегда замечаешь самое интересное. Это слепок с пальца знаменитого убийцы, Троппмана. Это имя тебе что-нибудь говорит?.. В тысяча восемьсот шестьдесят девятом году он убил семью из восьми человек, — пояснил Жерар при виде замешательства, отразившегося на лице Жана. — Сначала отца и старшего сына, потом мать и остальных пятерых детей. Бланш был одним из немногих, кто настаивал на невменяемости Троппмана, вследствие которой он не может нести ответственность за свои действия. Однако это не помешало отправить убийцу на гильотину год спустя. Бланш сохранил на память этот слепок, поскольку, по его мнению, форма и отпечаток пальца доказывают, что этот человек был ментальным дебилом и дегенератом. Хотя лично мне трудно согласиться с таким мнением… Идем дальше?..
Они вышли на террасу. Просторную лужайку перед домом пересекали тени высоких деревьев. Густые заросли кустов, клумбы, аллеи, беседки, небольшой пруд, блики на реке, возникающие порой, когда солнечные лучи пробивались сквозь листву, — все это создавало у Жана ощущение, что он находится где-то глубоко в провинции, в сельской местности, в долине Сены, за многие десятки километров от столицы. Людей в парке было мало. День уже клонился к вечеру, и пациенты возвращались в свои палаты.
Хотя Жан ни за что не признался бы в этом, он был впечатлен — и окружающей обстановкой, и новым статусом Жерара, подающего надежды психиатра, чья специальность — те таинственные болезни, что зарождаются в тех или иных областях мозга. Что ж, по крайней мере, Жерар сам всего добился — сын пастуха, он сделал гораздо более успешную медицинскую карьеру, чем сам Жан, прозябающий в своем тесном кабинетике на улице Майль…
Внезапно окружающую тишину, столь редкую для Парижа, нарушили резкие вопли, становящиеся все громче, в которых смешались отчаяние и невыразимый ужас. Постепенно крики стали тише, затем полностью смолкли. Жан, который стоял возле балюстрады, опираясь на нее руками, обернулся к Жерару и вопросительно посмотрел на приятеля. Тот нахмурился, явно обеспокоенный этим происшествием.
— Помнишь ту женщину, о которой я тебе говорил? — спросил он, не поворачивая головы: взгляд его был устремлен в том направлении, откуда доносились крики. — О моей первой пациентке, которая считает себя лошадью?
Да, Жан помнил: та самая женщина, которая часто голая пробиралась в конюшню. Жерар рассказывал о ней, когда приходил к ним на ужин. Тогда он был полон надежд на то, что ему удастся ее вылечить.
— А что вы обычно делаете, чтобы ее успокоить?
— Применяем водные процедуры.
Жан знал, что это означает: пациента помещали в ванну, закрытую специальной крышкой с круглым, словно у гильотины, отверстием для головы. В такой ванне некоторые пациенты проводили подряд несколько часов, а то и дней. Однако Жан слышал, что ни это погружение, ни головные припарки, ни очистительные процедуры не приносят серьезного улучшения. Система лекарственных средств, применяемых при душевных расстройствах, была еще менее разработана, чем для недугов физических.
— А если это не помогает?
Жерар по-прежнему не смотрел на друга. Он понимал, что этот вопрос, не задевающий его лично, все же ставит под сомнение возможности той отрасли медицины, которой он занимается. Впрочем, оба они хорошо осознавали пределы своих профессиональных возможностей. Жерар улыбнулся слегка принужденной улыбкой и ответил:
— Гидротерапия хороша в периоды острого кризиса. Когда пациент успокаивается, наступает благоприятный период для психиатрических исследований. Врачу приходится иногда пускаться на хитрости, чтобы понять логику пациентов и в соответствии с ней действовать.