«На ферме было это, с откормленным теленком. Здоровый зверь, в него б могла пролезть рука ребенка…»
— Что случилось? — подал голос Малкович. — Мне отсюда, снизу, ничего не видно…
— Не останавливайся! Тяни! Тяни! — заорал я.
— Что?
— Ты что, хочешь остаться жирным до конца своей несчастной жизни?
Экипаж рванулся вперед одновременно с диким, нечеловеческим, леденящим кровь воем, вырвавшимся из двухсот глоток. Частично одряхлевшая толпа неслась за нами по пятам.
Видение, внушенное мной Малковичу — обновленный, стройный, привлекательный мужчина — несомненно, придало ему сил, но вес экипажа, вместе с доктором Фрейдом — хотя он не мог быть очень тяжелым — мной и Адельмой, начинал сказываться. Кондуктор часто просил дать ему небольшую передышку, только я не позволял. И даже когда завывающая, бранящаяся орда осталась далеко позади, я понукал и погонял его. В конце концов, мы должны были успеть на станцию раньше поезда. В пригороде Малкович начал спотыкаться, теперь я слышал скрежещущий, грудной скрип его дыхания. Поэтому пришлось пару раз воспользоваться кнутом, легонько пройдясь по толстой спине кондуктора. На одежде проступила свежая кровь, он завизжал.
— Это на благо, поверь мне! — прокричал я ему.
— Неужели?
— Конечно!
Я не хотел, чтобы он тратил дыхание на пустые перебранки, поэтому снова ударил его кнутом.
— Вот, получи!
Землю покрывал толстый слой снега. Белый ковер тянулся перед нами до самого горизонта, скрываясь в темноте — сахарный, сверкающий и, по крайней мере, для меня, странно трогательный. Удивительно, что снег лежал только вне города! Нас окружала ночь, полная снежинок, и лунного света, и хрустящего морозного воздуха, совсем как ночь нашего прибытия.
— Хендрик, — прошептала Адельма, приникнув ко мне. — Это ужасно романтично!
Я ощущал жар ее чувственного тела. Полные груди прижимались к моим ребрам.
— Полностью с тобой согласен, — ответил я.
Возможно, это было связано с покачиваниями экипажа, но я моментально возбудился. Эрекция почти причиняла боль.
— Как чудесно было бы, — шептала Адельма, легко прикусывая мочку моего левого уха, — заняться любовью под такими звездами.
— Да, но…
— Забавно, не правда ли? — продолжала она. — Все, что мы говорим о любви, вообще-то бессмысленно!
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, например, нельзя заняться любовью, потому что это не дело, которым занимаются; нельзя окунуться в любовь, потому что это не пруд, и не море, и не канава; и другой человек не может быть твоей любовью, потому что любовь — это то, что чувствуешь. Люди говорят, что любят шоколад, или вишни, или щенков, но с ними же нельзя переспать, верно? По крайней мере, не с шоколадом и не с вишнями.
— Адельма…
— О, Хендрик, давай?
— Давай что?
— Займемся любовью. Невзирая на невозможность такого действия.
— По-моему, это невозможно. То есть, здесь страшно неудобно.
— О, но только представь себе! Магия ночи, окутывающая снежная тишина, мы, соединившиеся в обоюдной страсти под безбрежным небесным пологом…
— Господи, я действительно этого хочу.
Тогда, со слегка неожиданной и нервирующей врачебной деловитостью, она предложила:
— Расстегни брюки. Я сяду к тебе на колени, и ты сможешь войти в меня.
— А как насчет твоих… ну…
— На мне ничего нет.
— А.
И мы осуществили это, хотя я по-прежнему держал в одной руке поводья, а в другой кнут. Адельма начала сладострастно двигаться, вздыхая и постанывая.
— Интересно, что бы сказал доктор Фрейд, если бы узнал?
— Узнал что? — выдохнул я.
— Что мы осуществляем плотское сношение всего в паре футов над его головой…
— Возможно, написал бы монографию… О, я не выдержу!
— Ты не выдержишь? — отозвался снизу Малкович. — А обо мне ты подумал?
— Быстрее! — вскрикнул я. — О, пожалуйста, быстрее!
— Я не могу быстрее! — завизжал Малкович. Я ткнул его в шею кончиком кнута.
— Не ты, идиот!
— Разве я не говорила, что это будет чудесно? — прошептала Адельма, приподнимаясь и опускаясь с удвоенной энергией.
— Я бы так не сказал!
— Заткнись, Малкович! — взвыл я; вспыхнувший где-то в нижней части спины огонь охватывал и пожирал всё мое тело.
— Остановись, о, прекрати! — застонал я, не в силах вынести наслаждения.
— Остановиться?
— Ты хочешь, чтобы я прекратила? — промурлыкала Адельма.
— Нет! Никогда, ни за что…
— Реши же, наконец, ты, кретин!
Оно приближалось, неиссякаемое пламя, неутолимый поток; внезапно кнут выпал из моей руки, поводья ослабли…
— Господь Всемогущий!
— Ради Бога! — взвизгнул доктор Фрейд.
Я посмотрел вниз. Дверь экипажа открылась, и оттуда свешивался пожилой джентльмен, его морщинистое лицо было перекошено от ужаса.
— Стой, стой!
Тут Малкович испустил страшный крик, и экипаж, казалось, поднялся в воздух. Перевернувшись, он прыгнул, точно привязанный к невидимой нити, и мои руки, тщетно ищущие опоры, схватили пустоту. Доктор Фрейд выкрикивал что-то, но я не мог разобрать ни слова, потому что мои уши — всю мою голову! — заполнил ревущий, свистящий звук, подобный мощному порыву ветра. Раздался громкий треск, полетели обломки дерева, и мое тело, каждая его кость, взлетело с кучерского места, будто под ударом гигантского кулака, а потом словно врезалось в каменную стену, по которой его безжалостно и размазали.
На короткое мгновение, перед тем как опустилась непроглядная темнота, я ощутил кожей мягкую, успокаивающую прохладу…
* * *
… ее источником оказался кондиционер в просторной комнате с высокими окнами, занавешенными пурпурным камчатным полотном. Я стоял на возвышении, лицом к аудитории, по меньшей мере, в сто человек. Вспышки камер. Какую-то ужасную секунду я думал, что это моя вторая попытка прочитать лекцию по искусству пения йодлем, и у меня по спине побежали тошнотворные мурашки; однако, нет, этого не могло быть, потому что рядом со мной на помосте в резных, позолоченных креслах сидели доктор Фрейд, Малкович и граф Вильгельм. По-видимому, они только что закончили аплодировать. Я стал мишенью множества выжидающих, любопытных глаз.
Откуда-то сзади раздался мужской голос, усиленный микрофоном.
— И, таким образом, с огромным удовольствием вручаю премию имени Лилли Франкенхаймер в жанре оригинальной современной фантастики господину Хендрику…