— Более чем скромное заведение, — заявил он эдаким сочным, смачным театральным голосом, когдп и подошел спросить, все ли в порядке. — Но оно удовлетворит ниши столь же скромные потребности на один вечер. Я не подражаю.
— У господина зарезервирован столик? — сказала Жанна, приближаясь к столу.
— Зарезервирован? — передразнил её Генрих, оглушительно, заставив это слово звучать, словно антиобщественный недуг.
— Да, господин, именно так.
— Но заведение наполовину пустое
— Оно наполовину полное.
— Ба!
— Значит, у господина ничего не зарезервировано.
— Конечно, нет. Моя дорогая юная леди, я только что пришел из Teatro Cherubini, где я давал сольный концерт Германского Соло перед специально приглашенной публикой из исключительно разборчивых ценителей, которые — добавлю без лишней скромности, поскольку это сущая правда — устроили мне не менее чем семь выходов на бис. Семь! Даже профессиональные артисты вроде меня — да, я из таких — не часто вызываются после целой программы, ведь это вызывает дополнительные издержки интеллектуальной, эмоциональной и физической энергии. Следовательно, моя дорогая юная леди, я выжат — обессилен! — в сознании, в душе и телом. Я голоден и томим жаждой, как и Анджело, мой спутник. Пожалуйста, позвольте нам посидеть и насладиться ужином. Я не сомневаюсь — так как мои инстинкты говорят мне, что еда будет обыкновенной — в том, что в данный момент не стоит устраивать проблем с администрацией.
— Господин может остаться на этом месте, — ответила Жанна с чувством собственного достоинства.
— Спасибо. А теперь, окажите мне любезность, принесите меню.
Жанна поклонилась и пошла к кухне.
— Кто этот человек? — спросил я, остановив ее около двери.
— Я не знаю, Маэстро. Но не сказала бы, что мне нравятся его манеры.
— Этого для меня достаточно, — сказал я.
«Скромный» ужин Генриха состоял из Salade Danicheff,
Civet de Lapin a la Framaise, Petits Soufflüs Glams auxAbricots, Sorbet au Champagne и, чтобы сопроводить кофе, Chocolate Chestnut Pavü, украшенный оригинальными листьями из горького шоколада. Он закончил несколькими стаканами атаго. Закурив тонкую турецкую сигарету с нелепым фильтром в серебристой обертке, он выдохнул дым уголком рта и широко раскинулся на спинке стула.
— Я предсказывал, что это будет обычно, — сказал он, не обращаясь ни к кому в частности. Позже я узнал, что это было его привычкой — без слушателей, или со слушателями, которые имели желание выслушать, Генрих говорил бы в любом случае. И пел.
— Где эта девушка? — пророкотал он, размахивая сигаретой в воздухе.
Жанна немедленно материализовалась.
— Да, господин?
— Я бы хотел поговорить с Maestro di cucina, если вы не против.
— Господин Крисп…
— Крисп? Крисп? Невероятно! Приведите его немедленно!
— Я здесь, — сказал я, подходя к столу.
Генрих посмотрел на меня со странной смесью удивления и удовлетворения.
— Вы — Крисп? Шеф-повар этого заведения?
— Шеф-повар и — и — владелец, да.
С позволения Мастера Эгберта.
Он протянул пухлую, волосатую руку. Ногти на пальцах были длинными и аккуратно отполированными; на указательном пальце он носил огромный аметист, вставленный в зазубренное белое золото, и было еще меньшее кольцо, украшавшее его мизинец.
— Позвольте мне поздравить вас! — несдержанно закричал он.
— Спасибо.
— Я ожидал — как сказать? — терпимо сносной еды, которая на самом деле и была, но если бы я мог знать, что Maestro di cucina был англичанином, я бы ожидал гораздо худшего. В пределах видимости неминуемых ограничений ваша раса лишена каких бы то ни было талантов, который у вас есть; должен заметить, что вы создали как минимум небольшое чудо. Трудно воскресить мертвого — но — да, восстановление нескольких расслабленных, по крайней мере.
Я в итоге попытался убедить себя в том, что это был комплимент — так сказать.
— Господин слишком добр.
— Вы обучались в классических французских традициях?
— Вообще-то нет. Большая часть из того, что я создал — французское, кое-что итальянское. Находясь в Риме, вы понимаете…
Обрюзгший рот Генриха открылся; струйка со сладким запахом голубого дыма вылетела кольцами и пронеслась мимо моего лица.
— Создал! — прогрохотал он. — Вы называете себя создателем?
— Конечно.
— Тогда вы непременно должны быть художником, если можно выразиться. Тем, кто подсознательно и безошибочно осознает природу своего призвания — о! — душа шеф-повара, сердце поэта, видение художника, эмоциональная сила и изящная техника певца, такого как я — это все одно и тоже. Необходимо полностью осмыслить призвание, прежде чем сумеешь всецело предаться ему.
Я явно испытывал чувство дискомфорта, ведь это могла быть моя речь.
— Пусть другие готовят свои блюда, — сказал он, величественно размахивая своей сигаретой, — но Криспу создавать их!
— Вы слишком добры, — сказал я, принимая во внимание содержание его небольшой речи, но только слишком сильно опасаясь его явной театральности.
— А теперь я спою для вас.
— Споете?
— Ну конечно! Это меньшее, что я могу сделать…
— После такой скромной и приемлемой пищи, вы имеете в виду.
— О, Крисп, не дразните меня!
Затем довольно неожиданно и к моему сильному смятению он поцеловал меня в обе щеки в европейской манере, его толстые маленькие губы оставили два мокрых круга на каждой стороне моего лица. С усилием я удержался от искушения вытереть их рукавом. Я уловил слабый запах Notte di Donna, дорогого аромата, который предпочитали состоятельные римские матроны.
— Но здесь нет фортепиано, — сказал он.
— Нет. Это ресторан, мистер…
— Херве. Герр Генрих Херве.
Имя скатилось с его языка словно пышная, звучная декламация.
— Геррр Генрих Херррве, — снова сказал он, явно испытывая удовольствие от этих звуков. Хотя здесь было нечто большее, чем просто удонольствие — здесь также было предвкушение; я думаю, он ожидал, что я слышал о нем.
— Ах да, Херве, — пробормотал я, — Херве. Я думаю… да… да…
Кажется, это удовлетворило его.
— Я пришлю вам билеты на мой концерт на следующей неделе. Я пою для Amici di Germania — небольшого частного светского общества здесь в Риме, к которому я имею честь принадлежать.