— Как мило.
— А теперь я буду петь. Без фортепиано. Анджело — мой чемодан!
И он запел.
Он начал с «Till Havs» Нордквиста, проникновенно напевая мощным басовым баритоном с раздражающим вибрато, заметно возрастающимо, когда он пел громче. Но вот приблизилась мелодичная кульминация, и уже нельзя было сказать с уверенностью, попадает ли он в ноту или просто игнорирует ее — я полагаю, что имело место последнее. За «Till Havs» Havs» последовала «Svarta Rosa», испытание творениями Шуберта, включая «Die Fiorelle», «Ständchen» и «Die Böse Farbe», затем «Ideale» Тости и — с ошеломляющей неуместностью, «Abide With Ме». Закончил он исполнением «Old Man River».
Несколько посетителей, которые остались (один или два поспешно закончили свою трапезу, заплатили по счету и отбыли во время представления), казалось, оцепенели; мужчина, сидевший рядом с дверями на кухню, предпринял нерешительную попытку устроить овацию, но не нашел отклика. Анджело, «спутник» Генриха, засвистел сквозь зубы. Я не сомневался, что знакомство между этими двумя начиналось и подходило к концу в пределах этого вечера, с обменом физическими флюидами и холодным расчетом.
— Впечатляющее представление, да? — сказал Генрих без следа стыда.
— Непревзойденное, я бы сказал. Я никогда не слышал ничего похожего на это.
Так как Генрих не мог себе представить, что кому-либо не понравилось его представление, он воспринял эту фразу как комплимент.
— Спасибо, Крисп, мой дорогой друг.
Дорогой друг? Лишь только мы познакомились?
— Зови меня Орландо.
— Орландо! Как в английском кафедральном соборе эпохи Тюдоров!
— Это был выбор моей матери.
Довольно нелепо, но с волнующей точностью он пробормотал:
— Твоя мать была гением.
— Я всегда так думал.
— И я буду петь для тебя каждый вечер, мой дорогой Орландо.
— Что?
— Да. Здесь, в этом заведении. Я произведу сенсацию.
— Я не сомневаюсь в этом ни на мгновение…
— Подумай о своих посетителях!
— Уже думаю.
— Ты, конечно же, поставишь пианино…
— Послушай, — сказал я, — не может быть никакой речи о твоем пении в моем ресторане…
Тут внезапно отношение Ifeppa Херве изменилось — едва различимо, я признаюсь, даже не тонким намеком, а явно и ощутимо. Я не могу достаточно точно подобрать слова, чтобы описать это, но это было словно одно из этих неожиданных движений в шахматной партии, которое внезапно превращает проигравшего в победителя. На его губах промелькнула улыбка, и его очки со значением сверкнули.
— Можем мы поговорить с глазу на глаз, мой дорогой Орландо?
— Мы уже говорим с глазу на глаз, — сказал я. — Почти все посетители ушли, и это не мое дело, говорить тебе — друг — остаться или уйти.
Генрих крепко сжал меня за локти и потащил меня в сторону, беспорядочно распахивая руки в театральных жестах, указывающих на конфиденциальность. Он приблизил свое лицо к моему.
— Позволь мне сказать тебе, — начал он, — что некоторое время назад я был в Лондоне для того, чтобы дать сольный концерт в Уигмор-Холле… [145]
— Ого?
— Да, на самом деле. После выступления — ты мог прочитать об этом в театральном ревю в The Telegram…
— Ты имеешь в виду Telegraph.
— Именно так. После выступления я решил без объявления нанести визит своему старому другу — мистеру Гервейсу Перри-Блэку.
— Ах.
— Ты мог слышать о нем. Он автор нескольких высоко оцененных…
— Да, я знаю.
— К моему удивлению, дорогой Орландо, я обнаружил его в самом бедственном состоянии — на него напали, ты можешь это представить? Набросились, как я узнал, в ресторане. Более того…
— Я больше не хочу ничего слышать, — сказал я, чувствуя, как пот стекает с моих висков и струится под моим воротником. У меня скрутило желудок.
— Он с большой неохотой рассказал об этом суровом испытании, — продолжал Генрих. — На самом деле, казалось, что он озабочен тем, чтобы никто не узнал об этом. Тем не менее, так как я являюсь его старым и дорогим другом, он почувствовал, что может рассказать об этом по секрету. Скажу тебе, я просто не могу поверить в историю, которую услышал. Ты понимаешь меня, cher [146] Орландо?
О, вот в чем была причина отказа?
— Я думаю, что да, — пробормотал я.
— И вот теперь я здесь, в твоем небольшом заведении — и это полностью стечение обстоятельств! Это самая выдающаяся случайность, разве нет?
— Да, конечно.
Если это было случайностью, это…
— Услышав твое имя — я знал, что слышал его раньше, как только эта глупая девушка произнесла его — почему-то звуки имени Орландо Криспа воскресили в моей памяти это событие.
— Почему ты тотчас же не сказал мне?
Генрих пожал плечами.
— Ты все еще не сказал мне, что позволишь мне украсить твой ресторан моим пением.
Он был совершенно бесстыден.
— Ты не спрашивал.
— На самом деле, так как всю эту историю рассказали мне по строжайшему секрету, у меня, во всяком случае, нет цели пересказывать ее кому-либо. Как я уже сказал, я почти склонен верить этому; возможно, мой друг Гервейс напился и упал на улице, возможно, он стыдится признать это.
— Да, это кажется весьма возможным объяснением, — запинаясь, сказал я.
— Объяснением, — сказал Генрих, — которое, я надеюсь, у меня не будет причин переосмысливать.
— Я уверен, что не будет.
Он снова поцеловал меня в обе щеки. Я вздрогнул.
— И я буду петь для тебя, мой дорогой Орландо, да? А также для твоих посетителей. Я уже сказал тебе — я произведу сенсацию!
Затем он посмотрел на меня и добавил:
— Ну, ты за или против?
Выбор, конечно же, был за мной.
Слегка обняв своего смуглого компаньона, этот жирный, бездарный, грубый шантажист покинул ресторан в облаке сладкого голубоватого дыма и заметного аромата Notte di Donna Нины Фаллони.
После этого он приходил каждый вечер, когда часы пробивали восемь.
Вопреки этому, II Giardino быстро стал чем-то вроде моего частного эдемского сада — я начал создавать отличную клиентуру и упорно работать, чтобы изменить в обратную сторону ущерб, нанесенный этим идиотом Старделлой и его нововведенной nouvelle cuisine [147] в частности, я оказался популярным среди высокопоставленных духовников из Ватикана, которые пришли на скромный обед со своими друзьями. Основная их масса закончила обед до того, как Генрих начал петь. Единственным пятном на пейзаже был