Лицо Лиз было совсем рядом, и ее завороженный взгляд был отражением моего собственного, когда я впервые увидела эту мирную сцену, — лучик света, пробившийся сквозь пелену ужаса, от которого кровь стыла в жилах. Но уже миг спустя, будто выйдя из гипноза, Лиз разглядывала снимок с любопытством, с каким смотрела бы детектив по телевизору.

— Сколько лет прошло… — сказала она. — А мы сейчас сидим и смотрим. Странное ощущение. И кто из этих девочек Ребекка? Вы знаете?

— Конечно. Сейчас покажу. — Мой палец заскользил по рядам лиц, как прежде палец Аннет Уотсон, и вскоре замер под одним, самым важным для нас лицом. — Вот она, видите? Так… а вот… вот и Эленор Корбетт. Девочка, которую она убила.

Лиз смотрела на фото, не в силах отвести глаз от солнечной улыбки, легких локонов, худенькой фигурки.

— Несчастная крошка, — полушепотом произнесла она после долгого молчания. — Какая страшная судьба.

— Судьба страшная, это правда… — Но в моей памяти еще слишком жив был рассказ Люси Филдер и те детали, которые совершенно изменили картинку. — Однако… даже не знаю, как сказать… Я кое-что и об Эленор узнала… Похоже, она была далеко не такой милой крошкой, какой ее расписали газетчики.

— Сплошные загадки. — Улыбнувшись, Лиз отвела взгляд от фотографии, и весь ее интерес словно улетучился. — Очень надеюсь, что все это не нагнало на вас страху… Тема, я бы сказала, не из приятных.

Секунду-другую я была близка к тому, чтобы рассказать Лиз и о визите мистера Уиллера к нашему дому, и о безмолвном телефонном звонке… но сочувственный ужас на ее лице наверняка возродил бы мой собственный ужас.

Стук в парадную дверь и удивил, и принес облегчение, остановив неминуемую исповедь.

— Интересно, кто это к нам пожаловал? — Я поднялась. — Пойду гляну.

За рифленым стеклом виднелось лишь расплывчатое пятно — это мог быть кто угодно. Открыв дверь, я едва не ахнула при виде Хелен. На ее лице была все та же дежурная улыбка.

— Здравствуйте, Анна. Машина Лиз стоит у дома, но на мой звонок в дверь никто не ответил. Вы не знаете, где она?

Что бы Лиз ни говорила, эта женщина по-прежнему нервировала меня. Ее ледяную непроницаемость трудно было назвать застенчивостью, хотя уж мне-то известно, что застенчивость может проявляться по-разному. Нелепо, конечно, но даже на самый обычный вопрос Хелен мне трудно было отвечать уверенно и без опаски.

— Лиз у меня. Проходите на кухню, выпейте чашечку чаю.

— Нет, благодарю. Нет времени.

Я поспешила обратно, спиной чувствуя, что Хелен молча следует за мной. В привычной мне обстановке она казалась еще более посторонней и пугающей, чем где и когда-либо.

— Лиз! — крикнула я на подходе к кухне. — К вам гостья.

Мы вошли в кухню, Лиз обернулась, и ее лицо расплылось в улыбке.

— Привет, Хелен. Заходила ко мне и не нашла?

Хелен кивнула:

— Решила заглянуть — узнать, собираетесь ли вы сегодня вечером на заседание Женского института. С Мьюриэл я говорила утром, она прийти не может…

Смысл дальнейших ее слов до меня не дошел — все внимание сосредоточилось на кухонном столе. Папка с документами по делу Ребекки Фишер была по-прежнему раскрыта, а на самом виду, поверх бумажной кучи, лежала школьная фотография. Я очень не хотела, чтобы Хелен ее увидела.

— Я непременно приду, — дружелюбно отозвалась Лиз. — А завтра утром зайду навестить бедняжку Мьюриэл. Надеюсь, ей скоро полегчает.

— Всего лишь летняя простуда, не о чем беспокоиться. — Взгляд Хелен остановился на груде бумаг, и у меня екнуло сердце. Сделав шаг вперед, она присмотрелась к снимку. — По виду очень старое фото. Это ваше, Анна?

Я молча кивнула, до смерти опасаясь, что Лиз пустится в объяснения, но Лиз и бровью не повела. Хелен, оторвав пристальный взгляд от фотографии, перевела его на меня:

— Как продвигается ваша работа?

— Э-э-э… Пока на стадии сбора материалов, — быстро ответила я. — Еще многое придется выяснить, прежде чем браться за книгу.

Хелен тоже кивнула, абсолютно безразлично, а у меня невольно вырвался вздох облегчения, когда она развернулась к двери со словами:

— Что ж, пойду. До вечера, Лиз.

Хелен, похоже, была рада покинуть наше общество в одиночестве, но я все-таки проводила ее до входной двери. По дороге из прихожей на кухню я убеждала себя в том, что мне не стоит опасаться каких-либо выходок с ее стороны. Заодно я пыталась убедить себя и в том, что телефонный звонок — не причина для бессонницы: либо какой-нибудь гнусный старикашка от скуки названивал кому ни попадя, либо малолетнее хулиганье развлекалось. Тот звонок никак не связан со смертью Сокса. И никак не связан со мной.

31

На протяжении двух следующих дней здравая половина моего сознания постепенно капитулировала. Власть явно захватила другая половина, напрочь отказываясь согласиться с тем, что причин волноваться нет. Первый ужас прошел, но по вечерам меня по-прежнему трясло от страха, а ночами мучила бессонница — заснуть удавалось лишь на рассвете. Напряжение достигало предела, когда Карл был на работе, когда единственной машиной возле дома была моя собственная, когда из-за жары нельзя было закрыть окна, за которыми — ничего, кроме безлюдного лета.

В пятницу утром, пока я наводила порядок в прихожей, зазвонил телефон. Я выключила пылесос, и его тонкий посвист сменился настойчивой трелью с перерывами на гробовую тишину. Телефонный звонок — явление самое рядовое, каждодневное — приобрел для меня зловещий смысл. Я стояла как в столбняке, и каждый следующий звонок, казалось, звучал громче предыдущего.

Надо ответить. Это может быть Карл или Петра — да мало ли кто. Я бросилась в гостиную и схватила трубку чтобы не передумать.

— Алло?

На другом конце провода раздался вдох неизвестного врага, но вместе с выдохом прозвучал и голос:

— Мисс Анна Джеффриз?

— Слушаю… — осторожно ответила я.

— Здравствуйте, меня зовут Том Хартли. Вчера Мартин Истон из «Обители в саду» дал мне номер вашего телефона и рассказал, что вы пишете книгу на основе истории Ребекки Фишер. Я и решил, что надо с вами пообщаться. Я ведь на пенсии — впрочем, вы это наверняка знаете от Мартина — и буду рад помочь.

Старческий голос был хорошо поставлен, но говорил Том без нарочитых модуляций — учтиво, ровно. Я вспомнила свое первое впечатление об этом человеке, возникшее из рассказа Мартина: наивность приходского священника, доверчивая улыбка, свитера ручной вязки. Я и тогда понимала, что представление мое искаженное, но не знала насколько. Теперь я не назвала бы его божьим одуванчиком, человеком не от мира сего. Я запросто могла представить его открыто презирающим новомодную политкорректность и вообще все, противоречащее старому доброму здравомыслию.