Уже не колеблясь, он схватил следующую картину за угол рамы и повернул к себе, торопясь найти подтверждение своей догадки.
И в ужасе отшатнулся.
Фон был темно-серый — угольный, антрацитный, почти черный… По нему расходилось нечто вроде красной ауры, сердцевина которой была темно-багровой… Картина не была безобразной, о нет! Но… это не была картина его матери. Никогда один и тот же человек не смог бы создать две картины, насыщенные настолько противоположными эмоциями. И такое сочетание красок, от которого все холодело внутри, было совсем не в стиле Каролины Моро… Теперь Бастиан вспомнил, где уже видел такое небо: у матери над головой, в тот день, когда Жюль погиб под колесами машины…
На секунду Бастиан закрыл глаза — он не был уверен, что хочет всмотреться в картину и увидеть то, что она на самом деле изображает.
Когда он открыл глаза, изображение предстало перед ним со всей отчетливостью: багровое пятно в центре картины было тельцем ребенка. И одновременно — одной сплошной раной, откуда во все стороны растекалась кровь. Проследив за одним из широких размытых лучей красной ауры вплоть до того места, где она тускнела, сливаясь с темно-серым фоном, Бастиан различил в углу картины лезвие ножа… По сравнению с размерами ребенка — это был почти младенец — оно выглядело огромным.
Острая жалость сдавила Бастиану горло. Он понял, что ошибался: это действительно нарисовала она… его мать.
Чувствуя, как сердце колотится чуть ли не в горле, Бастиан снова развернул картину к стене. Может быть, хватит? — спросил он себя. Но решил, что нет. Он должен узнать истину. Он пойдет до конца.
Быстрым движением он развернул к себе третью картину.
«Пожар», — подумал Бастиан; это первое, что пришло ему на ум. Картина словно плавилась прямо на глазах. Она, как и первая работа, состояла из множества оттенков, но если на первой картине оттенки были голубого цвета, то на этой — красного, желтого и оранжевого. И снова Бастиан поразился жестокой силе материнского таланта, которой до сих пор в нем не подозревал. Как будто ее привычную живопись озарил какой-то неведомый гений — по крайней мере, в свои двенадцать лет он не мог сформулировать это иначе. Языки пламени перед его глазами словно танцевали — хотя, возможно, Каролина Моро рисовала не огонь, а снова облака. Потребовалась какая-то очень необычная техника, чтобы воспламенить облака.
Однако эта картина никак ему не поддавалась: невозможно было угадать то, что скрывалось среди языков пламени. Как будто в них все сгорело. Может быть, это и была идея картины: показать, что раньше здесь было нечто, которое теперь полностью уничтожено и уже никогда не возродится.
Бастиан чувствовал себя немного странно: в его мозгу одна за другой рождались идеи и целые концепции, понимание которых требовало зрелости и опыта. С другой стороны, он еще никогда не чувствовал себя настолько взрослым — причем эта перемена свершилась всего за один день, в течение которого он курил, говорил с умершими во время спиритического сеанса, целовался с девушкой, смог спастись от белых теней и тайком пробрался в мастерскую матери — небольшую деревянную постройку, утопающую в непроглядном тумане Лавилль-Сен-Жур.
Наконец он повернул к стене третью картину. Оставалась четвертая и последняя, стоящая на мольберте. Он уже видел за слегка сползшей тканью черные мазки, не сулившие ничего хорошего…
С тяжелым сердцем Бастиан приблизился к мольберту и осторожно, поскольку краски могли еще до конца не высохнуть, снял закрывавшую его ткань.
Он долго смотрел на эту картину. Сердце у него громко колотилось, во рту пересохло, в горле застрял ком.
Черный цвет не был основным фоном картины, как он ожидал вначале. Черного и белого было поровну — эти краски соединялись, но не смешивались, не создавали переходных серых оттенков (такой четкий контраст наверняка бы удивил Бастиана, если бы другие эмоции не оказались сильнее этого удивления). С первого взгляда он решил, что на картине изображен туман… туман в ночи. Но за его очертаниями, конечно, скрывалось что-то другое… лицо! Точнее, лишь приблизительный набросок лица, исполосованный грубыми красными штрихами, — неслыханная вещь для Каролины Моро, кажется, за всю жизнь не прочертившей ни одной прямой линии! Скорее даже это была… морда, а не лицо, — перекошенная, темная и мертвенно-бледная одновременно, словно древняя актерская маска, раскрывшая рот в немом крике… Лицо без губ, без носа, как будто наклеенное на голый череп… Искаженное ненавистью или болью.
Лицо, которое Бастиан хорошо знал: оно появлялось почти во всех его кошмарах.
Лицо смерти.
Доктор Либерман неподвижно лежал на огромной кровати в просторной комнате, обставленной в стиле хай-тек, посреди хаотического переплетения трубочек, шлангов и электрических проводов. Рядом с кроватью был установлен аппарат искусственного дыхания, издававший мерный, убаюкивающий шорох, а прямо под рукой пациента — какой-то сложный прибор с системой мониторов, на которых мелькали цифры и диаграммы. По крайней мере одна рука Либермана могла немного двигаться — Бертеги увидел, как тот слабым движением стянул с лица маску, открыв мертвенно-бледное лицо с искривленными в застывшей гримасе губами и пергаментной, словно у мумии, кожей.
— Вы ранняя пташка, комиссар, — прошелестел он хриплым, слегка свистящим голосом вместо приветствия. — Последний раз мне звонили из полиции в семь утра, когда нужно было сделать первичный осмотр трупа, но я сомневаюсь, что ваш визит связан с моей бывшей профессией.
— В самом деле, не вполне, — кивнул Бертеги, слегка удивленный таким агрессивным приемом, не соответствующим добродушному виду этого человека.
Как сказал Клеман?.. Бывший судмедэксперт… теперь почти овощ. По словам лейтенанта, доктор Либерман тщательно изучал историю Лавилля и стал настоящим знатоком черной магии. Учитывая состояние, в котором он пребывал сейчас, Бертеги не слишком радовался перспективе встречи, но у комиссара не было другого выбора.
Прошлой ночью ему приснился отвратительный кошмар: мадам Менгиронд, надев наголовный фонарик и взяв в руки топор, с дикими воплями гналась за Дженни по темному городскому парку, а сам он был каким-то образом отгорожен от происходящего и не мог спасти дочь. Потом все смешалось, и Дженни оказалось висящей на решетке парка, а от толпы стоящих рядом зевак медленно отделилась Одиль Ле Гаррек, шепча мертвыми губами: «Совсем как сын Роми Шнайдер…»
В результате Бертеги пришел к заключению, что дело, которое он расследовал, начинает переходить в самую напряженную фазу. Мрачный вид Мэрил, с самого утра казавшейся сильно встревоженной, лишь подтвердил его подозрения. Он уже почти с нетерпением ждал, когда в деле появится еще один труп — на этот раз жертва настоящего, безоговорочного умышленного убийства. Что-то реальное, осязаемое, чтобы можно было наконец обрести под ногами твердую почву и выяснить, кто его настоящий враг. Потому что сейчас у этого врага не было лица, не было облика. И вот, не имея никаких надежных следов, а следовательно, и возможности всерьез надавить на Ле Гаррека, чтобы заставить его выложить все, что тот скрывал, — а именно это дало бы ключ ко всему делу, Бертеги был в этом уверен, — комиссар решил встретиться с доктором Либерманом, как ни угнетала его перспектива беседы о сатанинских ритуалах, вырезанных бычьих сердцах и тенях, одетых в черное.