– Идем, – говорит Шерман. – Вон туда.
Мы поднимаемся по лестнице на трибуну. Шелуха от арахиса и липкие пивные пятна напоминают мне стадион «Доджерс». Мне становится интересно, ходит ли сейчас хоть кто-то именно на сами спортивные события или все это просто превратилось в новую тусовку, где можно переварить нешуточные количества всякого гнусного корма. Чудесным образом народ без конца выдумывает свежие способы упаковывать все больше и больше холестерина в одно и то же место. Котлета на палочке. Хот-дог на палочке. Сыр на палочке. Шоколадный батончик на палочке. Дерьмо на палочке. Голова идет кругом, а к сердцу подступает инфаркт.
Здесь, наверху, люди спешно проталкиваются мимо друг друга, подбираясь как можно ближе к самому краю трибун, где металлический поручень удерживает фанатов от реального падения на дорожку ипподрома в лучшем стиле футбольного хулиганья. Уверен, некоторые из этих ребят охотно перепрыгнули бы через ограждение и взялись подталкивать своих коней под зад в надежде спасти трехдолларовые ставки, от которых зависят все их земные мечты. Однако вокруг дорожки через каждые десять метров стоят охранники, и хотя никакого оружия у них вроде бы не выпячивается, я нисколько не сомневаюсь, что у них имеются свои методы обработки таких добровольцев.
– Сюда, – зовет Чес, хилыми плечами и ручонками по-наглому расталкивая толпу, освобождая для нас с Шермом место у поручня. – Только аккуратно.
Я вклиниваюсь между Шерманом и мужчиной в потрепанном коричневом костюме, пожилым чуваком, который воображает, что сейчас по-прежнему модно носить мягкие шляпы с продольной вмятиной. Эх-ма, было время, когда я напяливал шляпу-другую, но еще в 50-х подвел черту и с этим покончил. В руке мужичок так страстно сжимает билет, что костяшки пальцев почти побелели.
– Давай-давай-давай, – бормочет он, непрерывный поток слогов так и льется с его губ. – Давай-давай-давай…
– У вас там фаворит? – спрашиваю я.
Мужичок резко отшатывается – должно быть, я его напугал. Глаза его расходятся по сторонам, собираются в кучку, наконец фокусируются, и он берет меня на прицел.
– Лэсси Либерти в пятом.
– Простите?
– Лэсси Либерти, – повторяет мужичок. – Пятый.
Я смотрю на табло у дальнего конца трибуны. Результаты четвертого забега уже были продемонстрированы, и теперь там готовы начать с пятым.
– В этом забеге, угу? Может, мне тоже ставку сделать…
– Ставка моя! – практически орет мужичок, привлекая к себе некоторое внимание. – Моя ставка! Лэсси Либерти моя!
Теперь уже я отшатываюсь, а Шерман тянет меня к себе, подальше от психа в коричневом костюме.
– Гражданское население нам лучше не доставать, – говорит он. – Оно тут чуть что – из штанов выпрыгивает.
– Совсем как мексиканские бобы, – говорю я. – Надеюсь, он не проиграет.
– Да нет, проиграет, – бормочет Чес. – Лэсси Либерти – просто кляча.
– Не знаю, не знаю, – возражает Шерм. – В прошлый вторник она ничего бежала.
Очевидно, эти двое уже что-то такое проделывали. Мне интересно, есть ли у них другая работа в организации или они постоянно прикреплены к ипподрому, играя для Эдди Талларико, сбивая ставки, когда это требуется, и разворачиваясь, когда сторонние информаторы гарантируют успех. Не такая уж плохая работа, по-моему, если тебе, конечно, наплевать на жару, влажность, навоз или на запах пива, пота и отчаяния.
Внезапная рябь пробегает по толпе. Все разом устремляются вперед, вжимая нас в ограждение. Что они такое знают, чего я не знаю? Я озираюсь, прикидывая, не завязалась ли где-нибудь драка – обычно самый интересный элемент всех спортивных событий, какие мне доводилось посещать…
– Вот он, – говорит Шерман, указывая на дорожку. – Сегодня чертовски скверно смотрится.
Оказывается, коней выпустили из загона и теперь медленно ведут к воротцам. Всего их восемь, и каждый – гордый представитель своего вида. Идут мощно, уверенно, ниспадающие гривы ворошит легкий ветерок, копыта стучат по грунту. «Я чистопородный, – так и веет от каждого из животных. – Езди на мне, бей меня кнутом, бросай розы мне на шею, но никогда не забывай о том, что я рожден бежать».
Есть там, правда, номер 6. Жалкий, несчастный номер 6.
– Господи, – кашляет пожилой мужичок рядом со мной. – Что с ним за дьявольщина стряслась?
Аллюр медленный, конь чуть ли не хромает, словно две его передние ноги были сломаны, а потом кое-как залечены ветеринаром-практикантом. Копыта грязные, сплошь в бурых пятнах, и трещины видны даже отсюда. Запинающиеся ноги дрожат, точно стрелки сейсмографов в зоне землетрясения. Покрывает зверя-недомерка клочковатая шерсть, пучки которой отчаянно липнут к коже, и буквально с каждым шагом часть их падает на дорожку. Туловище, на вид, по крайней мере, крепкое и сильное, однако в середине заметен подозрительный прогиб, словно на этом коне очень долго ездил кто-то непомерно тяжелый. Угнетенно и неуверенно он ковыляет вперед. Совсем как индейский вождь в психбольнице.
Но голова – низко опущенная – и стыдливые глаза, упертые в разбитые копыта, выдают все. Этот конь знает, что с ним покончено. Не спрашивайте меня, как, но это существо понимает все свои недостатки и, по-моему, втайне мечтает о мыловаренной фабрике. Да-да, конечно, мечта довольно нелепая. Всем известно, что лучшее мыло делают из комписов.
– На, – прыскает Шерм, – держи.
Он вручает мне толстую пачку билетов со ставками. Я опускаю взгляд, желая узнать, на какого коня Талларико поставил свои тяжким трудом заработанные деньги, и в ответ на меня смотрит только гигантская шестерка.
– Так это он? – недоверчиво спрашиваю я. – Вон тот конь?
– Он самый, – кивает Шерман. – Ломаный Грош.
– Погоди-ка, погоди. – Этого не может быть. – Мы ставим на шестого номера? Вот на того – которого и конем-то не назовешь?
Чес смеется.
– Ты еще самого главного не знаешь.
– Слушай сюда, – говорит Шерм, подтягивая меня к себе и понижая голос. – Только без бэ, ага? Потом все поймешь. А пока что не выпускай из рук долбаные билеты и держи рот на замке.
Я пожимаю плечами и смотрю на большое табло. Ломаный Грош идет 1 к 35. Если случится невозможное и он действительно победит в забеге, по этим билетам можно будет получить долларов эдак тыщ пятьдесят. Понятное дело, если бы такое и впрямь произошло, я бы тут же где-нибудь скрылся – из страха, что меня обгадят летающие повсюду розовые слоны.
Жокеи-недомерки – почти сплошь комписы, хотя я уверен, что великий Вилли Шумейкер был недорослым коэлофизом, что объясняет его пристрастие к бриджам, – подогнали своих коней к воротцам и там остановились. Номер 4 оказался особенно дерганым, наотрез отказываясь даже близко подходить к металлическим клетям.
– Вот видишь? – ревет мужичок в коричневом костюме. – Видишь? Лэсси Либерти. Она самая норовистая. Давай, Лэсси, давай! Вздорная девчонка!