Входя в конюшню, я рассчитываю увидеть там жокея, дожидающегося прибытия Шерма и Чеса. Могу также предположить – немного нервного, озабоченного тем, что с ним собираются проделать его собратья-диносы. Может статься, мысленно подготавливающего речугу о том, что он ни в чем не виноват, что конь просто споткнулся, что если им нужен козел отпущения, лучше всего обвинить животное.
Однако никакого жокея в конюшне не оказывается. Там только конь – несомненно усталый. Грудь по-прежнему вздымается от приложенных усилий, шкура все еще пятнистая и клочковатая, редеющая грива спутана и мокра от пота. Скакун стоит в самом центре помещения и внимательно наблюдает за тем, как мы туда входим.
– День добрый, Стю, – говорит Шсрман, глядя прямо на клячу.
– Славный забег у тебя получился, – присоединяется Чес, и я растерянно тру глаза. Может, жокей прячется где-то под боком у коня?
– Привет, ребята. – Это голос проигравшего, унылый и протяжный. Жалобный голос. Голос неудачника.
– Ну-ну, нечего из нас слезу давить, – говорит Шерман, подходя к Ломаному Грошу и шлепая его по широкому крупу. – Ты прекрасно держишься.
– Да нет же, нет, – уверяет конь.
В этот момент я задумываюсь о том, была ли в том тюбике только мята и не подложили ли туда чего-то более веселого. К примеру, известно, что достаточно крепкие экстракты хабанеро вызывают галлюцинации. Один мой приятель однажды наглотался перца, после чего убедил себя в том, что у розового кролика из рекламы «энерджайзера» в конце концов сдохла батарейка, и это привело его в дикую панику. С другой стороны, сцена в конюшне на мираж ни с какого боку не смахивает. Конь треплется не хуже нашего президента. Животное упрямое, но болтливое.
– Послушайте, – говорит Ломаный Грош, и рот его движется в нужном ритме, только губы слишком уж неподвижны, – я сделал то, что от меня требовалось. Вы даете мне приказы и мы все это проворачиваем, ага? Я могу сделать только то, что могу, выше головы мне не прыгнуть, а значит…
– Тсс, – шипит Чес, пробегая ладонью по спутанной гриве. – Тсс. – Затем он хватает коня за гриву и резко дергает. Ломаный Грош взвизгивает от боли.
– Не надо, – пищит он. – Клей очень стойкий. Больно до жути.
– Ну да, стойкий, а как же иначе? Уж не обессудь. – И Чес снова дергает коня за гриву.
Я делаю шаг вперед, но Шерман стреляет в меня взглядом, и я отступаю на место. Моя борьба за права животных доходит только до той точки, где уже мне самому начинают грозить телесные увечья. Потом кто-нибудь прикинет, где я в плане гуманизма, в передних или в задних рядах, а сейчас нет смысла портить этим чувакам всю малину.
– Бросьте, – хнычет конь, – помогите мне из этой ерундовины выбраться, и мы все обсудим, хоккей?
– А где мелкий?
– Не знаю, – говорит Ломаный Грош. – Думаете, если бы я знал, я бы все еще вот так здесь торчал?
Чес с Шерманом обмениваются быстрыми взглядами – решение здесь явно не за мной, – а потом дружно подходят к коню с разных концов.
– Ладно, – говорит Шерман, – мы тебе поможем. Но потом ты расскажешь нам все, что мы хотим знать. Там, на дорожке, что-то было нечисто…
– Я просто делал…
– Свою работу, – заканчивает Чес. – Это нам известно. Заткнись, а то мы так никогда и не начнем.
– Винни, – обращается ко мне Шерм, – помоги-ка мне с этой жопой.
Нога за ногу я шаркаю к коню, обходя его морду в считанных футах от грустных глаз и дрожащих губ.
– Привет, – говорит мне кляча. – Как поживаете?
– Молча, – инструктирует меня Чес, прежде чем я успеваю откликнуться. – Ничего не говори, пока мы тебе не скажем.
Секунду спустя передо мной оказывается широкий конский круп, и Шерман одаривает меня зубастой ухмылкой:
– Что, первый раз с говорящим конем общаешься?
– Да пожалуй.
– Ага, вижу, как у тебя нервишки играют. Ничего, с каждым случается. – Он от души шлепает коня по заду и оставляет ладонь на его широком боку.
– Отлично, – говорит Чес. – Этот конец я держу. Валяйте.
Шерман отходит чуть в сторону и указывает на конскую задницу жестом ассистентки игрового шоу, демонстрирующей всем утешительный приз.
– Все в твоих руках, Винни, – говорит он.
– В смысле… что?
– Лезь туда. Давай, делай свою работу.
– Мою работу?
Шерман вздыхает:
– Это как пуговица и зажим Р-серии. Там только лишний крючок на конце, всего-то и делов. Валяй, лезь, никто там тебя не укусит. – Он поднимает конский хвост, и теперь прямо на меня смотрит сморщенный анус.
– Куда?
– Туда.
Я по-прежнему не понимаю – или, вернее, не хочу понимать.
– Что… прямо туда?
Шерм качает головой:
– Черт, Винни. Такое ощущение, будто ты никогда руку коню в задницу не совал.
– Ты будешь смеяться, но никогда…
Ломаный Грош нетерпеливо подергивает крупам.
– Может, мы все-таки когда-нибудь с этим закончим? – интересуется он.
– Заткнись! – хором орут Чес и Шерман.
Я уже догадываюсь, чего от меня ждут, и теперь я, по крайней мере, худо-бедно понимаю, что происходит. Итак, ради своего же блага… и ради этого несчастного коня… в общем, надеюсь, я не ошибся.
Я закатываю рукава, в темпе поднимаю левую руку, кладу ее Ломаному Грошу на торец, а правую бесцеремонно пропихиваю коню в задний проход. От передней части животного доносится легкий писк, однако в иных отношениях Ломаный Грош очень даже неплохо сносит мое грубое вторжение. Я бы к чему-то подобному так легко не отнесся – это как пить дать. Однажды я ходил к врачу, и тот вытащил какой-то инструмент под названием анускоп. Короче, когда мы с тем лекарем вышли из кабинета, медицинская помощь гораздо больше требовалась ему.
Ага, вот эта штука. Шерм меня не обманул – очень похоже на зажим Р-серии. Я в привычной манере работаю с пуговицами, и вскоре уже чувствую ослабление напряжения, пока отходит ремешок.
– Ox-x, – вздыхает Ломаный Грош, – так уже лучше.
Чес манипулирует со шкурой коня где-то в его средней части, и вскоре весь круп существа соскальзывает в сторону, свободно покачиваясь в воздухе.
– Можно мне руку вынуть? – спрашиваю я.
– Да-да, – говорит Шерман. – Вынимай. – Он уже начал манипулировать с еще одним набором зажимов у ног коня.
Очень скоро вся задняя часть окончательно соскальзывает на пол, и в поле зрения появляется мозаика из буро-зеленых чешуек. Дальше следует знакомый набор ног и средней части. Толстый покатый хвост шлепается на землю и начинает вычерчивать узоры в опилках, словно сам придаток рад своему высвобождению из конской личины.