Мы завтракали в постели, не одеваясь. Инес спросила меня про вчерашний ужин с друзьями, и я рассказал обо всем без утайки. Девушка сочувственно улыбнулась: она не поверила мне, словно все случившееся не укладывалось у нее в голове.
— И где живет твой друг Рикардо?
— На Калсада-да-Эстрела, в особняке с тремя статуями на фасаде. Самый необычный дом в том квартале.
— Покажешь мне свою ксерокопию?
— Конечно, хоть сейчас.
И я показал Инес листки, которые вчера небрежно бросил на комод.
Девушка исследовала их с видом эксперта, проверяющего подлинность картины.
— Это древнееврейский, правда?
— Да. Первый или второй век до нашей эры.
— Возможно, и раньше.
— Инес, ты понимаешь по-еврейски?
— Немного. Прежде чем заняться журналистикой, я работала в Национальной библиотеке и многое повидала. Интересно было бы познакомиться с оригиналом — он явно изготовлен из древесной коры или пергамента. Ты не помнишь, страницы не казались пропитанными чем-то маслянистым?
— Вроде бы.
— Тогда это точно не пергамент. Впрочем, чтобы определить вид дерева, мне пришлось бы поработать с самой книгой. Ты говоришь, ее не спрятали в надежном месте?
— Она осталась в доме Рикардо. Там стоит старинный глобус — это сейф, прикрепленный к полу. Туда Ланса ее и положил. Защитой рукописи служит скорее необычность хранилища, чем надежность шара.
— Мне хотелось бы взглянуть на книгу.
— Послушай, до весны это невозможно. Рикардо вернется за ней только в марте.
— А откуда она вообще взялась?
— Не знаю.
Любопытство Инес начинало меня утомлять.
— Кажется, Рикардо приобрел рукопись в Асторге, выложив за нее кругленькую сумму. Он выменял ее на дом на берегу океана, до реформы стоивший несколько миллионов эскудо.
— Но есть ли у него документы, подтверждающие, что книга — его собственность?
— Вряд ли.
— Значит, книга не его. — Инес говорила с убежденностью профессионального эксперта. — У меня есть знакомый, который сможет свободно прочесть рукопись.
— В этом нет необходимости, у нас уже есть старый Канчес.
— Мой знакомый знает больше. Он раньше жил в Израиле, а теперь перебрался в Кордову.
— Как его зовут?
— Раймундо Веласко. Для друзей — Голем. Он — чудовище, в прямом смысле этого слова.
— Я о нем что-то слышал.
— Хочешь, я ему позвоню? Оставь мне копию рукописи, и он ее расшифрует.
— Это невозможно. Я не могу передать ее в чужие руки.
— Но это всего лишь ксерокопия.
— Я не имею права даже копировать ее, иначе мне придется туго.
— Не бойся, радость моя, давай ее переведем.
— Ты просто начиталась легенд про золото и вечную жизнь.
— Ну да, и я не против стать богатой и не стареть.
В словах Инес таилось нечто недоброе, я сразу это распознал. Жажда обогащения обладает особым запахом, алчность пиликает, как расстроенная скрипка. Но что хуже всего — Инес использовала меня, чтобы добраться до предмета своих вожделений. Наивный я человек! Я уже начинал подумывать, что девушка в меня влюблена, а теперь ее настойчивые расспросы открыли мне глаза: мной пытаются воспользоваться с целью наживы.
Мне захотелось тут же сбежать. Вожделения и восторги померкли, я оказался в сухой каменистой пустыне, в компании ядовитого аспида, в окружении скорпионов и тарантулов.
Я не мог сладить со своими чувствами: эмоции хлынули через край, душа переполнилась ненавистью. Это походило на электрическую вспышку, на прорыв водопроводной трубы.
И тут я наконец вспомнил, кто такой Раймундо Веласко. Массивный, огромный и впрямь напоминающий голема, горбатый, совершенно безумный, но при этом — великолепный художник. Он всегда имел при себе запас травки и курил свои косяки, чтобы уменьшить боль в позвоночнике. Порой он писал картины не переставая, едва делая перерывы на сон. Портреты проституток с худенькими ручками, с дряблой, морщинистой кожей, с низкими бедрами и кричаще-алыми губами, с глубокой тоской во взгляде — вот что было изображено на большинстве его полотен. И в его моделях, и в нем самом всегда было что-то темное, сумеречное, отдающее зубной болью. Взгляд Голема внушал тревогу, иногда его глаза пламенели, как рубины. На его картины было страшно смотреть; они были словно зеркала, в которых отражается душа того, кто на них смотрит. Я и теперь могу на них взглянуть — стоит зайти в его дом в Кордове, в квартале Сан-Агустин.
Я всегда звал его Раи, и, само собой, когда Инес назвала его Веласко, эта фамилия ничего мне не сказала.
Голем пишет людские души, его зрачки словно испускают рентгеновские лучи. Он видит то, что скрывается за внешностью человека, но не вены, кровь, мышцы и кишки. Он видит, что ты думаешь, что чувствуешь. Иногда фигуры на его картинах лишаются объема, и тогда на помощь приходит цветовое решение или пронзительный взгляд. Основные цвета полотен — черный, ярко-красный, оттенки морской волны. Голем всегда изображает одно и то же тело, его размалеванные женщины поражают воображение, хотя и не соответствуют устоявшимся канонам красоты. Голем выбирает иные пути.
Время от времени я покупал его картины, и теперь в моем доме их полно.
Помимо живописи Раи увлекается переводом с древнееврейского и собирает книги. А еще бережно хранит портреты, открытки и фотографии — следы своего прошлого. Голем не умеет оставаться в тени. Стоит ему где-нибудь появиться, и его запоминают надолго.
Когда-то он тоже заговаривал со мной о потаенных подземных городах. И вот теперь, глядя на Инес, я вспомнил, что Голем упоминал о своей португальской подруге, манекенщице, которую время от времени навещал.
— Инес, у тебя с Раи был роман?
— Что за глупости! Он просто приятель… моей матери. Часто бывал у нас дома. Мама была сильно в него влюблена. Ей нравятся такие странные типы. Мама говорит, что Раи — это машина.
— Секс-машина?
— Эх, ничего ты не понял.
— Все дело, наверное, в его языке, ведь прочие части его тела не очень подвижны.
— Зависть — плохое чувство. Все вы, мужчины, одинаковы: не выносите, когда вам говорят, что кто-то умеет делать это лучше.
— Не в том дело, я просто удивился. Хотя Раи часто рассказывал, как хороша в постели его португальская подружка. Извини, на мгновение мне показалось, что речь идет о тебе.
— Значит, ты ревнуешь? Боюсь, ты выбрал для этого не самое подходящее время. В общем, Рамон, нам пора прощаться.
— Ты уходишь — вот так?
— А как еще мне уходить?