— Но что там, в Бадагасе?
— Мир тех, кто не желает умирать. Тайные общества, одиночки-бессмертные, не желающие уходить, не собирающиеся возвращать свои тела природе и теперь живущие в ином мире, в параллельной жизни. Бадагас — нечто вроде современного чистилища, где человеческие существа питаются бессмертием. Но присмотритесь — и увидите, насколько они печальны! В их глазах блестят слезы тоски — следы былой боли и одиночества. Они, без сомнения, живы; их трупы никто никогда не обнаружил. Они сами решили запутаться в сетях времени, жить в глубинах постоянного одиночества, в бесстрастной гармонии. Входите, но не разговаривайте ни с кем. Берите часы и отправляйтесь. Я буду ждать вас здесь через пятнадцать минут. Не хочу, чтобы вы потерялись, мне не нужна такая ответственность.
Полный решимости, я последовал наставлениям монаха-капуцина и спрятал песочные часы в выданную им сумку.
Едва я коснулся правой рукой стены, моя ладонь тотчас озарилась мерцающим светом. Потом я двинулся вперед и вот уже целиком окунулся в сияние. Не знаю, каким образом, но я прошел сквозь громадный камень и оказался в незнакомом городе.
Это походило на сон: вокруг меня по оживленным улицам шагали люди. Здесь были даже магазины, бары, рестораны — и не пустые.
«Это наверняка сон, — подумал я. — Что происходит? Или я брежу?»
Все обитатели этого города, напоминавшего Синтру, были одеты в черное, и мне вспомнились фильмы о будущем по романам Уэллса. Все шагали размеренной походкой, здесь были явно неведомы понятия «спешка» и «стресс». Несколько человек беседовали, сидя на террасе перед кондитерской лавкой, которая явно пользовалась популярностью. Люди наслаждались напитками, деликатесами и, похоже, чувствовали себя счастливыми.
Сквозь окна домов я разглядел множество домашних библиотек — не меньше дюжины на каждой улице. На всех площадях, встречавшихся мне на пути, я видел лаборатории, где люди трудились над плавильными котлами, ставили алхимические опыты. Никто на меня не смотрел. То ли я не привлекал к себе внимания, то ли здесь уже привыкли к чужакам, вторгающимся в этот скрытый мир. Местные жители либо не владели ничем, либо владели всем, потому что двери всех домов были открыты. В город редко проникали те, кто не принадлежал к здешнему, так сказать, клану; поэтому если меня и заметили, то сочли безопасным.
Я вышел из города и направился в лес, в синтрийскую сьерру — в эту иную сьерру. Взобравшись по каменистой тропе, я очутился в парке возле дворца Пена. Я был словно во сне; у меня возникло подозрение, что этот дворец — зеркальное отражение дворца, оставшегося во внешнем мире. Но поверить в такое было трудно: либо просто создавалось такое впечатление, либо таково было мое личное видение.
В общем, привычная мне реальность словно имела здесь свое отражение, в котором я и существовал. Теперь (насколько позволяли ограничения разума) я начинал видеть вещи одновременно с двух сторон. Одежда на жителях Бадагаса становилась разноцветной. Мне хотелось видеть здесь такие же естественные и богатые краски, как и в верхнем мире, и вот черные одеяния засверкали всеми цветами радуги, точно их демонстрировали на подиуме.
В парке на меня налетел прохладный ветер, смешанный с влажным туманом, плававшим в воздухе, словно водоросли в морских глубинах. Мне навстречу попадались беседующие пары, почтенного вида старцы ходили по поверхности живописнейшего озера, добираясь до самой середины, где стояла невысокая башня, напоминавшая гигантский плавильный котел. Старцы были облачены в ниспадавшие до пят длинные шелковые одеяния, кромки подолов мокли в озерной воде.
И тут передо мной возникло чудесное видение. Я столько раз видел его во сне, что уже не чаял увидеть наяву. Но это белое животное нельзя было перепутать ни с каким другим; я изучал таких в книге Майкла Грина. То был каркадам, единорог с глубокими, черными, вопрошающими глазами, взгляд которых внушал страх; обитатель пустынных земель, дорожащий своим одиночеством. По-другому его еще называли реем. Такие единороги никогда не остаются подолгу на одном месте, однако у этого был вид пленника, словно он всегда жил в парке. Поодаль я заметил и других единорогов: был тут и аварии, чья миссия — исцелять людей, и нимби.
Как странно! Я всегда полагал, что единороги любят одиночество, а теперь наблюдал за целой группой этих животных, словно за домашними оленями на ферме. Несомненно, я находился на пороге, в преддверии. Жеан де Мандевилль рассказывал мне о месте под названием Броселандия, однако я не верил, что смогу оказаться совсем рядом с этим раем. Я увидел белое сияние нескольких рогов по другую сторону озера и направился к ним, точно притянутый магнитом. Видимо, я так быстро туда добрался, что единороги остались на месте, глядя на меня то ли настороженно, то ли с любопытством.
На секунду остановившись, я глубоко вздохнул — мне было известно, что в ярости эти животные смертельно опасны. Если единорог чувствует угрозу, в нем пробуждается чудовище, наделенное мощью льва, быка или слона и безжалостностью тигра. Однако опасность миновала. Я подбирался все ближе — и видел, как животные невозмутимо пасутся среди диких роз и пьют воду из ручейка. Я подошел к первому зверю, смахивавшему на вожака (всего там собралось семь гордых представителей этого мифического рода), и, полный желания преодолеть барьер непонимания, не задумываясь произнес:
— Я хочу пройти в Броселандский лес. Я явился издалека и желаю постичь тайны мира.
Единорог очень серьезно взглянул на меня. Он не сводил глаз с моего лба, точно проникая в самую глубину моей души, и через мгновения, показавшиеся вечностью, словно бы улыбнулся. Что я понял наверняка, так это приглашение следовать за ним. То ли взглядом, то ли кивком, то ли движением тела зверь позволил мне пуститься в путь по закрытому пространству, по таинственной местности. Мы вошли в этот тихий мир, и единорог пустился вскачь, а я инстинктивно ухватился за его хвост, чтобы не отстать. Тогда он перешел на быстрый галоп, так что я чуть ли не летел вслед за ним. Мне подумалось — не вспрыгнуть ли ему на спину? Но я знал, что мифического зверя приручить нельзя, что он почти никогда не позволяет ездить на себе верхом. «Только тот, кому подчиняется ветер, способен скакать верхом на единороге», — вспомнились мне слова Жеана. А я в ту пору не только не умел подчинить ветер, я вообще ни в чем не был уверен.
Я пробежал вслед за единорогом уже много километров по тропам, над которыми все ниже нависала листва, но не чувствовал усталости. Стволы деревьев становились все толще, вокруг все больше темнело, густо-черное небо опускалось к самой земле.
После долгой скачки мы очутились возле каменного утеса, исполинской стены, казавшейся вертикальным подножием скалы. Зверь прибавил ходу, ударил рогом в камень, и тотчас в скале распахнулась щель. Мы влетели в нее, перед нами открылся бесконечный туннель, тянущийся сквозь другой темный лес, деревья в котором были неимоверной толщины, высотой метров под двадцать. На их верхушках росли длинные узкие листья, свисающие вниз, как листья ив или пальм. Еще я разглядел птиц с ярко-алым оперением.
Теперь мы бежали по тропе между трав и цветов, мои шаги отдавались по-особенному гулко. Желтые папоротники и амаранты раскрывались под моими ногами, как нежный ворс ковра, сотканного из перьев и липовых листьев.