В половине девятого на площадь вползла процессия. Преступников вынудили пройти по всей площади, а Затем разместили на отгороженной площадке, со всех сторон окруженной вооруженными стражниками. Когда все участники процессии заняли свои места, началась месса. Герцогиню, как добрую католичку, глубоко трогали воцарившаяся на площади тишина и стройный хор голосов, проникновенно сливающихся в единой молитве. Месса была длинной, искренней и, как по окончании службы прошептал ей на ухо епископ Луго, «очень трогательной».
— Такие дни, как сегодняшний, несомненно, укрепляют наши узы с Всевышним, — добавил он, и донья Гиомар с готовностью с ним согласилась.
По окончании мессы стали зачитывать судебные решения и оглашать приговоры. Каждого из осужденных по очереди вызывали на помост в центре площади, куда его сопровождали двое приспешников инквизиторов. Там все трое представали перед небольшим возвышением, на котором сидели судьи инквизиции. Инквизитор излагал досье обвиняемого, его преступления и, наконец, решение трибунала. Во время этих чтений публика хранила молчание, чтобы сразу после объявления приговора разразиться аплодисментами и безудержным гвалтом.
Сам осужденный до последней минуты не знал, что его ожидает, и поэтому тысячи глаз следили за ним и его реакцией. Крайне редко преступник принимал наказание смиренно. Как правило, выдержка ему изменяла и он оглашал площадь стенаниями, рыданиями и заверениями в собственной невиновности, которые встречали насмешками и оскорблениями те, кто пришел сюда насладиться подобным зрелищем.
Лишь осужденные на сожжение знали, что их ожидает. Им предоставляли возможность подготовить свое тело и дух к смерти на костре, но прежде всего это время отводилось для осознания преступлений и покаяния. Это позволяло спасти их бессмертные души, в противном случае обреченные на вечные мучения.
Весь сценарий был тщательно продуман и проработан. Как и в театральной постановке, самые интересные дела и самые суровые приговоры оглашались в конце. Большинство утренних приговоров оказались относительно легкими — речь шла о штрафах, розгах или каторжных работах. Кое-кого приговорили к длительным тюремным срокам или ношению на публике позорного санбенито. Лишь одну пожилую женщину отправили на костер по обвинению в колдовстве. Но кульминация аутодафе была впереди.
Вскоре после полудня зрелищность спектакля резко возросла: трибунал начал зачитывать приговор группе женщин и мужчин, принявших идеи лютеранства. Вся Севилья была в курсе влияния, которое успела обрести в городе реформистская церковь, а многие ее члены имели также высокий социальный статус.
Одной из тех, кто осознавал это особенно остро, как раз и была женщина, с самого начала представления наблюдающая за ним с первого ряда главной трибуны, пытаясь ничем не выдать терзающих ее душу чувств. Гиомар Лопес де Мендоса и Арагон, герцогиня де Бехар знала, что приближается момент, когда для того, чтобы выслушать обвинение в ереси на помост поднимется ее двоюродный брат Хуан Понсе де Леон, первенец графа де Байлен.
Двумя годами ранее инквизиция положила конец существованию храма Нового Света и одного за другим арестовала всех ее членов. Так изумленная Севилья узнала имена тех, кто составлял реформистскую конгрегацию. В списке ее членов фигурировали не только представители знатных и древних родов, такие как Понсе де Леон, Мария де Боркес или Понсе де ла Фуенте, но и священники католической церкви, и в их числе монах-доминиканец Доминго де Гусман, сын герцога де Медина Сидония, и священнослужители из монастыря Сан-Исидро во главе с настоятелем Гарсией Ариасом.
Герцогиня теребила кружевную вуаль, чтобы в случае необходимости полностью скрыть от окружающих лицо. Одетая во все черное, потому что со дня ареста ее кузена в этот цвет были окрашены все ее мысли и чувства, поначалу она отказывалась в это верить, но прошло два года — и изумление уступило место сердечной боли и отчаянию. Ее душа болела за дядю и тетю, графа и графиню де Байлен, родителей Хуана, а также за доброе имя всей семьи, которое Хуан безнадежно запятнал. И, разумеется, ей было жаль себя и свое утраченное положение в первых рядах севильской знати. То, что подобным образом пострадал и род Медина Сидония, служило слабым утешением.
Отчаяние и страдание сменила ненависть к кузену. Герцогиня дошла до того, что стала вопрошать небеса, зачем ему позволили появиться на свет. Впрочем, она тут же раскаялась в том, что, вне всякого сомнения, являлось святотатством, и сама на себя возложила суровую епитимью. И теперь, когда прошло много времени, она не испытывала ничего, кроме сожаления, глубокого сожаления, похитившего с ее уст улыбку, тронувшего сединой ее волосы и окрасившего в унылый серый цвет каждую минуту ее жизни. Она думала о том, во что Хуан превратил ее существование, о том, что ожидало его на закате сегодняшнего дня, и прежде всего о том, что кузен обрек свою душу на вечные мучения.
Вначале все были уверены, что его арест — просто недоразумение, и что имен Бехар и Байлен окажется достаточно, чтобы через несколько дней с него сняли все обвинения и отпустили домой.
— И вообще, даже если он угодил в компанию к этим лютеранам, то только потому, что не умеет говорить «нет», — с натянутой улыбкой говорила его мать. — Мы же знаем, что Хуан — добрейшей души человек.
Герцогиня лично ходила на прием к человеку, возглавляющему севильскую инквизицию. Отправляясь на эту встречу, она не знала о нем ничего, кроме того, что его зовут Диего Рамирес и что он монах доминиканского ордена. Она оказалась лицом к лицу с человеком ледяной наружности и, как выяснилось в ходе состоявшейся между ними беседы, еще более ледяной души.
— Ваш кузен не просто убежденный реформист, — сообщил ей доминиканец, — он еще и глава конгрегации нашего города. Мало того, что он не пытается опровергнуть выдвигаемые против него обвинения, — он гордится своим образом мысли и действиями. Я мог бы вам всего этого и не говорить, — добавил он, помолчав, — но я получил указания развеять ваши сомнения.
Слова, которые герцогиня собиралась произнести, застряли у нее в горле. Она ограничилась тем, что убедилась — с Хуаном обращаются в соответствии с его положением, и договорилась о следующем посещении.
— Было бы замечательно, если бы кто-то из родственников смог бы переубедить его, хотя бы ради спасения его души, — сказал доминиканец, прощаясь с герцогиней.
Но от его слов и взгляда веяло таким холодом, что герцогиня поняла — это лишь пустая формальность.
С тех пор она ни разу больше не встречалась с Диего Рамиресом, хотя не сомневалась в том, что снова увидит его на аутодафе. Но выяснилось, что она ошибалась. Герцогиня ни с кем бы его не спутала, однако монаха не было ни на помосте инквизиторов, ни среди окружающих ее высоких церковных чинов, ни на трибунах, возведенных вокруг судилища. Она высматривала его и на площадке, отведенной для осужденных, и среди прохаживающихся вокруг трибун гвардейцев. Не то чтобы ее заинтересовал этот человек — нет, она предпочла бы его забыть поскорее. Просто она полагала, что именно он будет зачитывать решение по следствию, проведенному по делу Хуана. Тем не менее она пришла к выводу, что на площади Сан-Фернандо доминиканца нет.