Но так или иначе, а услышанное им, если бы свидетели захотели подтвердить свои слова письменно, определенно изменило бы ход судебного разбирательства. Да только не желают люди связываться с «родной» властью — поганой и продажной, — помня о женах и детях своих… Ужасный итог.
Пафос, разумеется, вполне достойный, да пользы от него… Впрочем, испортить настроение генералу Привалову можно. И что тогда? Сдвинется дело? Повернется в сторону справедливости? А кому она нужна, эта твоя справедливость-то? Она ведь, как говорится, неоднозначна и даже бывает кое для кого очень опасной… Вот, например, можно прийти к больному и сказать: ты, мол, завтра умрешь, и не надейся. Это справедливость — сказать правду, чтоб тот морально хотя бы приготовился к отходу? Конечно, он же действительно завтра умрет. Да только с этой своей справедливостью шел бы ты куда подальше, сукин ты сын! Ибо, по-своему «справедливо» отнимая у человека последнюю надежду, ты сам становишься убийцей. И сколько вокруг подобных примеров! Но здесь, в Ивановском, вообще не идет речь ни о какой, даже зачаточной справедливости — сплошные подтасовки и прямой обман! Ложь, помноженная на жестокость! И как с этим мириться? Вот и показалось Вячеславу Ивановичу, будто сидит он, как та старуха, перед разбитым корытом, и никаких перспектив не видит. Дуся, у которой от его слов было так же гадко на душе, старалась, тем не менее, успокоить, утешить Славушку, будто обещая в промозглый и пасмурный день скорое тепло и солнце. И Грязнов слушал ее, проникаясь к терпеливой и все-то понимающей женщине уже не простым уважением и естественным мужским желанием, но чем-то гораздо большим, что люди понимают скорее интуитивно, даже и не пытаясь до конца сформулировать свои слова и чувства…
А вот с Дарьей ему в этот день не повезло. Дом ее был заперт на висячий замок. Соседка сказала, что Дашка еще с раннего утра отправилась автобусом в Замотаевку, и когда вернется, никто кругом не знал. А еще шли разговоры, будто она опять намылилась к каким-то своим дальним родственникам в Астрахань — то ли по делу, то ли, как обычно, развеяться от соседей подальше. Везде у нее были свои кавалеры, — вот же ненасытная! — которые непонятно что, однако же все-таки находили в ней.
Говоря об этом, женщина, с которой беседовал Грязнов, похоже, скорей по привычке, основанной на слухах, осуждала соседку, но в интонациях ее сварливого голоса он различил и нотки зависти. А что, может, не так уж и плоха собой была эта Дашка, если мужики к ней так охотно тянулись, несмотря на ее, прямо скажем, далеко уже не девичий возраст, да и характер якобы вздорный?
— Ну ладно, это все понятно, но почему ж мужики-то к ней липли как мухи на мед? — по-прежнему настаивал на своем Грязнов.
— А кто вам сказал, что на мед? — удивилась женщина. — Мухи и на дерьмо охотно садятся! А от этой вашей Дашки так и несет развратом да пошлостью…
Дуся, узнав от Славы об этом разговоре, долго смеялась, сгибаясь в поясе и весело хлопая себя ладонями по бедрам. Ну, сказанула! А отсмеявшись, нарисовала перед Славкой совсем иной портрет Дарьи, с которой училась еще в школе.
В классе та была середнячком, ничем особо не интересовалась и не увлекалась. Разве что мальчиками, вокруг нее всегда мальчишки хороводились — на зависть другим девчонкам. Оттого, наверное, и утвердилась еще с тех пор за ней слава девки развратной и доступной. А в двадцать пять лет она, переборов глупые и вредные слухи, вышла, наконец, замуж за известного мужика из Замотаевки, и после смерти Дашкиной матери она возвратилась с мужем в родительский дом в Ивановском. Хороший был дом, его еще отец Дарьи поднимал, известный в округе плотник. Его бревном ударило, он долго потом болел и помер. Дарья еще маленькой была. А муж ее Степан Двужильный был мужик здоровенный и сильный, а в пьянстве — опасный. К тому, поговаривали, что он промышлял продажей «травки», вроде даже возил ее куда-то в центральную Россию, бизнес такой имел, говоря по-современному. Но однажды, напившись, он так избил собутыльника, что тот отдал Богу душу. Степку судили и приговорили к семнадцати годам заключения. Наверняка припомнили и другие его прегрешения, те же наркотики, например. С той поры прошло уже десять лет, и вон еще сколько сидеть оставалось! Дарье надоело бесконечное и бесцельное ожидание, все равно, сказала, со Степаном даже и в лучшем случае жить не стану, всю молодость мою загубил, паразит! Это будто каждый день голой задницей на раскаленную плиту садиться. Страх и боль несусветная! Она поездила к нему на зону поначалу, а потом перестала. На развод подала и стала разведенкой. А отсюда и новые слухи пошли. Говорили, что она самогон гнала, и его у нее охотно брали мужики. И качество — что надо, и цена подходящая, куда полезнее здоровью, чем магазинная «паленка». Рассказывая о беспутной своей соседке и наблюдая пристальное внимание Славы к незнакомой ему Дарье, Дуся отчего-то стала хмуриться. С чего бы это? И вдруг ему почудились в голосе Дусеньки мимолетные ревнивые нотки — неужто она сама себя довела до ревности? Надо же! Ну, значит, и с дальнейшими расспросами можно было пока погодить… Основательно подустал он за целый день ходьбы по домам. К середине дня лужи высохли, затвердела скользкая земля, и сапоги стали раздражать своей нелепой тяжестью, заныли потные ноги, натертые грубыми шерстяными носками. Хотелось сбросить эти проклятые вериги и пошлепать по травке босиком. Но… не мог, да и не должен был ронять своего достоинства Вячеслав Иванович, которого, как он позже узнал, народная молва уже накрепко связала с Евдокией, счастливой сестрицей астраханского генерала. Вот ведь несправедливость-то: кому — все, а кому — ничего! И вид у нее веселый да сытый, и под ручку они прогуливаются — другим бабам на зависть! И ухажер щедрый, платит при случае не торгуясь. Конечно, у этой Дуськи и без того в доме достаток, так теперь еще и кавалер видный появился. Он хоть и заметно старше ее, зато даже в плохонькой одежонке молодцом смотрится. Ничего не скажешь, повезло бабе… Ну, зависть людская! Плохо — оно всегда плохо, а ежели хорошо — так еще хуже…
А собственно, что еще мог узнать у Двужильной Вячеслав Иванович, кроме того, что уже знал? Ей уже близко к сорока годам, а это, понимал он, пора бабьей безысходности, если нет видимых надежд и перспектив. И что ей делать, кто ее судить-то может? Пусть бы даже и привечала она у себя пожилого и некрасивого калмыка, так это разве преступление? Ну, выдал ее любовник, или кем он там ей приходился, властям автомат, якобы принадлежавший Калужкину. А кто доказал, что автомат на самом деле не принадлежит Антону? Есть же еще и обязательная экспертиза, без подтверждения которой ни одна улика таковой не становится. И если на оружии имеются пальцевые отпечатки владельца или еще какие-то уличающие преступника факты, то о чем тогда можно спорить со следствием?
Опять же эта история с машиной. Наверняка эксперты установили, что именно она явилась орудием убийства, а мотор испортить — для показухи — ничего не стоит, если умеешь, потому что в противном случае эпизод с убийством Эренгенова наверняка был бы изъят из обвинительного приговора Калужкину. А другие убийства — их мало разве? И ведь так можно пройти по всем пунктам обвинения, что, кстати говоря, и продемонстрировал Алексей Кириллович Привалов, не особо вдаваясь в детали выдвинутых против Калужкина обвинений. Да ему и незачем, вообще-то говоря, это делать, не его забота, на то есть прокуратура, есть, в конце концов, Генеральная прокуратура, есть Верховный Суд. И наконец, есть право обжалования приговора на любом уровне. Адвокат осужденного по закону обязан об этом позаботиться.