Я вышла из машины. Лежавшая под ногами дорога определенно не предназначалась не только для езды на транспортных средствах, но и для хождения по ней пешком. По крайней мере, на туфлях с десятисантиметровыми каблуками, которые сейчас на мне были.
Это подозрение подтвердилось на первом же шаге, когда нога подвернулась, и я едва не упала и не вывихнула себе лодыжку. И закончилось бы мое путешествие в Саратов самым плачевным образом, не ухватись я за забор, который, вопреки ожиданию, оказался довольно прочным и даже не пошатнулся.
Стараясь удержаться от падения, я машинально вскинула голову, и мне открылся прекрасный вид на Волгу, набережную и знаменитый саратовский мост. Над Волгой заходило солнце, расплывшись большим багровым пятном, разлохматившись в разноцветных облаках, блуждавших у линии горизонта. На воде самой знаменитой русской реки неподвижно, как раскинувшийся на отдыхе громадный удав, лежала красная полоса, указывающая прямо на кровавый разлом заката. Рядом с этим удавом, выгнувшись всем своим огромным хребтом – самым большим в Европе! – высился мост, на котором в подступающих сумерках уже зажгли фонари. Они вытянулись цепью мерцающих огней и походили уже не на удава, а на остов динозавра: ящер умер, переходя через великую реку, а его скелет до сих пор лежит здесь, потому что не в силах человеческих сдвинуть эти гигантские кости.
Вид этот был очень красив и совсем не сочетался с захолустными окрестностями Борисоглебского оврага, возле которого я находилась.
Почему-то подумалось, что этот Костя, который так страдает по поводу своего прикушенного языка и окорябанного о колдобины днища, вполне может оказаться «засланным казачком». А что? Ведь убил же кто-то Пороховщикова незадолго до того, как мы пожаловали к нему с неофициальным, да и отнюдь не с дружественным визитом. Что мешало тем же людям узнать, что я лечу в Саратов? Ничего. Ведь это ничуть не труднее, чем выследить меня с Розенталем и просчитать мои дальнейшие шаги?
Ладно… я становлюсь слишком подозрительной. Порой это так же отрицательно влияет на здоровье, как недостаток этой самой подозрительности.
Я отворила калитку и, пройдя через небольшой и неожиданно чистый двор, постучала в обитую клеенкой дверь дома номер двадцать один, в котором, согласно информации Родиона, проживало семейство Николаевых: Нина Григорьевна и Михаил Петрович.
За дверью послышались шаги, дверь распахнулась, и я оторопела: передо мной оказалось знакомое лицо и до боли знакомые светлые глаза Наташи Николаевой. Таинственной и трагической девушки с видеокассеты.
* * *
…Я не могла не узнать ее. Несомненно, то же самое лицо, те же самые волосы и глаза…
Первое впечатление схлынуло, и я поняла, что та девушка, что находится сейчас передо мной, куда моложе Наташи. Девочке лет пятнадцать. Наверно, младшая дочь Николаевых.
Она посмотрела на меня без особого интереса и спросила тихим голосом:
– Вы кто? Вам что надо?
– Мне нужна Нина Григорьевна.
– Мама?
– Да. Позови ее. А то ты, я смотрю, меня и в дом-то не впустишь.
– Подождите, – сказала девушка и захлопнула дверь перед моим носом. Снова скользнула липкая предательская мысль, что сейчас, быть может, вместо Николаевой-младшей и ее мамы из-за двери покажется небритая рожа, которая с достоинством и неторопливо нашпигует меня свинцом.
Но девушка пришла. Пришла вместе с мамой.
Нина Григорьевна Николаева была полной женщиной лет около пятидесяти, еще не старой, но уже определенно сгибающейся под тяжестью времени и жалкой, безденежной жизни. Выражение ее круглого лица с провисшими щеками, безвольный мягкий подбородок и кротко глядящие маленькие глаза под выцветшими бровями ясно давали понять, что она давно уже смирилась со своим нынешним ничтожным существованием и даже не думает как-то попытаться изменить его. Редкие волосы были закручены в спиральки, под которыми открывался почти голый череп: по всей видимости, Нина Григорьевна только что сняла бигуди.
Она недоверчиво посмотрела на меня и произнесла тихим тонким голосом:
– Вы… ко мне?
– Вы Нина Григорьевна Николаева? – вежливо спросила я.
– Да. А вы кто?
За то время, пока девушка бегала за мамой, я успела пошарить в своей сумочке и вынуть оттуда одно из имеющихся в наличии удостоверений. Фиктивных, естественно, но оформленных как настоящие.
Я показала Нине Григорьевне удостоверение и проговорила:
– Капитан ФСБ Калашникова. Да не волнуйтесь вы так, Нина Григорьевна, – поспешно добавила я, увидев, как от ее пухлого, в ямочках, лица отхлынула вся кровь и она аж пошатнулась при звуке этой грозной аббревиатуры – ФСБ – и сопровождающей ее не менее грозной фамилии: Калашникова. – Не волнуйтесь. Ничего страшного. Я просто хочу задать вам несколько вопросов.
– Пройдемте в дом, – немного оправилась от первоначального испуга женщина. Да, видно, несладко ей живется, забитая она какая-то… от одного моего представления едва чувств не лишилась.
Надо впредь быть поосторожнее.
Мы прошли в бедно обставленную комнату, пропахшую нафталином и сыростью (наверно, сказывается близость реки). Нина Григорьевна бухнулась в рахитичное кресло с давно протертой обивкой, которую к тому же на моих глазах драл когтями рыжий тощий кот. Я же, не дожидаясь приглашения, села на табурет напротив Нины Григорьевны и произнесла:
– Я хотела поговорить с вами о вашей дочери.
Стоявшая у стены девушка вздрогнула.
– О Лене? – удивленно спросила Нина Григорьевна.
– Нет, о другой вашей дочери. О Наташе.
Нина Григорьевна дернулась и с явным трудом выговорила:
– У меня… у меня больше нет дочери Наташи.
– В Саратове – да. Она в Москве.
Женщина пошевелила бесцветными губами, а потом произнесла:
– Что с ней? Как она? Она ушла из дома три года назад. С тех пор я не видела ее. Так что я ничего не знаю. Ничего… ничего не знаю.
– Вы только не пугайтесь, Нина Григорьевна. В данный момент я занимаюсь ее розысками.
– Розысками? А что она натворила? Ведь она что-то натворила… так, товарищ капита…
– Называйте меня Мария, – сказала я и попыталась ободряюще улыбнуться. Куда там. Нина Григорьевна даже не смотрела на меня. И тогда я продолжила:
– Она – ничего, – эти слова дались мне не без труда, – а вот люди, с которыми она знакома, нарушают закон. Она могла бы помочь нам. Но для этого ее нужно найти. И вы могли бы, в свою очередь, помочь мне.
– Как? – спросила Николаева. – Я же не видела ее три года. Я ничего не знаю.
Она повторяла это «я ничего не знаю» с таким зацикленным, фанатичным упорством, с таким надрывом, что я подумала: а что, если она что-то знает?
…Да нет, вряд ли. Просто – скорбь матери, потерявшей свою дочь. Причем потерявшей во всех смыслах этого слова.