– Нет, – шепчу я, еще не придя в себя, осознавая, что это правда: моя сумочка осталась на песке, там, где сейчас бродят копы с фонарями. Дерьмо в квадрате. – Ничего нет.

– Ничего нет? Nada? [16] – Она спрашивает, глядя на меня темными, затуманенными глазами.

– Сюда, Том! – Это один из копов.

Когда фонари сдвигаются в нашем направлении, какой-то глубинный инстинкт прорывается на поверхность, и я бросаюсь в воду. Плыву в злых волнах, холод пронизывает тело, я ухожу под воду с головой и продолжаю плыть.

Когда поднимаю голову, я уже в пятидесяти футах от берега. Выкашливаю соленую воду изо рта, гадая, как скоро уйдут копы. Прибой сегодня сильный, океан чернильно-черный. Голос одного копа добирается до меня, как далекое бульканье, я вижу, как луч по воде смещается ко мне, снова ныряю, отплываю подальше, задерживаю дыхание, насколько могу.

Наконец, больше не в силах терпеть, поднимаю голову и хватаю ртом воздух. Но в тот самый момент на меня обрушивается волна. Соленая вода наполняет рот, нос, легкие. Я отплевываюсь и кашляю, пытаюсь поднять голову повыше, но течение тащит меня назад. Вниз. Под поверхность. Тащит все сильнее.

Я изо всех пинаюсь, пытаясь поднять над водой губы, ноздри, что угодно. Тело начинает слабеть, пока я барахтаюсь, теряя последние силы, ради единственного глотка воздуха. Слышу только удары собственного сердца, растворяющиеся в гуле воды, которая хочет меня поглотить. Ее много, много, и я не могу выбраться из нее. И тут перед моим мысленным взором возникает Штерн: каким я видела его при нашей последней встрече, позолоченный солнцем, цвета меда. Его рот, губы, язык двигаются, озвучивая слова песни, которую он поет: «О, Сюзанна, я до смерти замерз, о, Сюзанна, не плачь ты обо мне, не плачь».

Сквозь водочный туман до меня доходит: Штерн умер здесь. Именно здесь. Здесь его тело сбросили в воду. Океан забрал его; заберет и меня. Уже забирает. Бороться смысла нет. Не могу остановиться. Не могу. Не могу…

«Я замерзла до смерти Сюзанна замерзла до смерти не плачь не плачь не плачь ты обо мне».

И тут из-под воды что-то хватает меня: руки, за талию. Тащат. Поднимают. Сердце вновь бьется. Воздух. Я приподнимаюсь над волнами, выкашливаю воду из легких, все горит. Я не борюсь, какая там борьба. Я не знаю, то ли возвращаюсь к жизни, то ли ухожу в другой мир.

Мгновения спустя эти же руки укладывают меня на берег, тогда как я жадно хватаю ртом воздух и рыдаю, заново учусь дышать. Все болит, все. Я открываю глаза, всматриваюсь в фигуру, которая рядом со мной, сквозь пелену слез.

Юноша.

Пытаюсь разглядеть его черты в свете яркой луны. Но соображаю еще плохо, перед глазами плывет, и я ничего не вижу, пока нас не освещает яркий прожектор проплывающего мимо моторного катера. Свет на мгновение выхватывает его лицо.

Мир по-прежнему здесь, невероятно спо-койный.

Нет. Нет.

Невозможно.

Сердце рвется из груди. Тело превращается в ледышку. Я вот-вот потеряю сознание.

Когда он, наконец, поворачивается ко мне, лицо расплывается в улыбке: этой прекрасной, солнечной улыбке. Всегда заставлявшей меня улыбнуться в ответ.

Штерн.

Глава 4

Я не могу оторвать от него глаз: черные завитки волос, белизна кожи, маленькая ямочка на подбородке. Мой Штерн. Мне он снится. Я крепко закрываю глаза, чувствую загривком прохладный, влажный песок. «Проснись, Оливия. ПРОСНИСЬ». Я щипаю себя, сильно, несколько раз моргаю, но ничего не изменяется.

Ладно. Не сплю. Тогда – умерла. Наверняка.

«Серое пространство. – Мамины слова скребут в черепе. – Место мертвых».

Вдохи-выдохи короткие, быстрые, голова легкая-легкая, и мне, наконец, удается прошептать: «Штерн». Удается произнести его фамилию вслух, но ощущение такое, будто все мое тело вдруг забросали тяжелыми камнями.

– Ливер.

Вот он: знакомый изгиб губ, произносящих это слово… это прозвище, которое сидит в запертой коробочке внутри меня. Вот они: идеальные, очень мягкие губы в нескольких дюймах от моего лица, произносящие это слово. Мне снится что-то поразительное, ужасающее и невозможное.

– Тебя здесь нет. – Я должна за это держаться. Это факт.

– Правда? – Он смотрит на свои длинные, белые руки, кожу предплечий ниже закатанных рукавов фланелевой рубашки. – А где я? – спрашивает он.

– Ты мертв. – И это тоже факт. Штерн мертв. Штерн мертв, потому что моя мама убила его.

Штерн хмурится.

– Я полагаю, одно не исключает другого, так?

– Наоборот. Исключает. Одно определенно исключает другое. – Я тру лоб, пытаюсь медленно сесть.

– Очевидно, нет.

– Очевидно, да. – Мертвая, спящая или рехнувшаяся. Одно из трех. – Ты не сможешь убедить меня в чем-либо, если я знаю, что это невозможно.

– Признай, если что-то и невозможно и существует, тогда о невозможности говорить нельзя. – Штерн прикрывает рот, когда улыбается, чтобы спрятать узкий зазор между зубами. Он придвигается ко мне по песку, его рука в считаных дюймах от моей. Закрывает глаза.

– Я почувствовал тебя, Ливер. Я почувствовал, что ты приближаешься ко мне. И я потянулся к тебе, и оказался здесь. На этом пляже. Перед «О, Сюзанной». И ты была здесь. – Он трясет головой, открывает глаза, смотрит за пирс и дюны на мой старый, ветшающий пурпурный дом. Он по-прежнему нежилой, даже после десяти месяцев. Продать его невозможно. Папа говорит, что «это чертов рынок», но я подозреваю, что причина в убийстве, произошедшем в нескольких ярдах от дома. Невидимая кровь пропитала песок, ползет к нему, как колючие вьюны. Он понижает голос до шепота: – Я утонул, так? Я это помню. Больше ничего. Только воду.

– Да. – У меня перехватывает горло. Я дрожу рядом с ним: от него идет холод, даже от кончиков его пальцев: такое ощущение возникает, если в жаркий день суешь руку в морозильник.

– Я помню, – спокойно говорит Штерн. – «О, Сюзанна» – последнее, что я видел. Единственное, что я помню. – Он смотрит на меня, белки его глаз словно светятся.

Мертвый. Он мертвый. Сон или призрак. Это слово пробивает тоннель к какой-то темной части моего мозга, нажимает какую-то невидимую кнопку, и все внезапно становится совершенно реальным и не менее нереальным одновременно. Переход, переход между мирами.

Серое пространство. Я попала в некое место, в другое измерение, без цвета, населенное мертвыми?

«Нет. Она его выдумала. Это не настоящее место, это вообще не настоящее». Мама выдумала Серое пространство, место, где нет искусства, нет чувств, холодное, темное место, в котором чувствуешь себя мертвой. Так она пыталась здраво описать, куда попадает, когда депрессия особенно сильная, когда создавать музыку нет никакой возможности.