«Никита! Я последнее время стала плохо себя чувствовать, вновь появились симптомы того страшного заболевания. Решив не нервировать тебя, я сходила к врачу и сдала анализы. Сегодня пришли результаты. Увы, процесс стартовал снова, остановить его нельзя. Впереди меня ждут муки, да и жить осталось три месяца. Поэтому я принимаю решение уйти на тот свет. Это мой личный выбор, сделанный в твердом уме и ясной памяти. Я хочу, чтобы ты запомнил меня веселой, красивой, улыбающейся, а не телом, умирающим в больнице. Я благодарна тебе за годы жизни, которые получила после лечения в Америке. Я знаю, как тяжело тебе было отправить меня в Кливленд, если бы не организовал эту поездку, быть мне уже давно в крематории. Дорогой ценой ты заплатил за мою жизнь, впрочем, я ничего не просила. Есть на свете кое-что, с чем я не способна смириться, я никогда не считала, что цель оправдывает средства. Все равно, спасибо. Я ухожу, любя тебя, очень. Именно поэтому и оплачиваю счет. Мужу не придется возиться с умирающей женой. Считай, что мы квиты, ты сумел отправить меня в Америку, а я сейчас расплатилась по долгам.
Илья у моей подруги Леры. Я сказала ей, что отправилась делать аборт, а мальчика оставить не с кем. Мое тело в комнате для гостей. Лучше не ходи туда, сразу вызови милицию. Твоя Вера».
Когда Олег въехал в кабинет Никиты, предсмертное послание лежало на столе. Волк протянул его Ремизову. Олег прочитал листок пять или шесть раз, он выучил его наизусть и до сих пор не может забыть, настолько сильным оказалось впечатление от записки.
– Как же так, – плакал Никита, – она не жаловалась, веселая была, мы строили планы, хотели дачу новую покупать. Врач ошибся! Подонок! Мерзавец! Я найду его! И где эти анализы? Куда они подевались…
Олег молча смотрел на друга, он сразу понял, что Вера была здорова. Супруга кинорежиссера ушла из жизни потому, что, как это ни парадоксально звучит, любила своего мужа. Она не хотела презирать его, не желала выяснения отношений. Вера, поговорив с Олегом, сразу поняла: Петра Гая на свете не существует.
Никто в СССР не сумеет выехать в США через неделю после приглашения. Исключение сделают лишь для очень узкого круга людей. Ну чем Никита заслужил подобную милость? Не так давно в Союзе кинематографистов шепотком обсуждали животрепещущую новость. Один из операторов, известный, увенчанный наградами и премиями Анатолий Вернов, получил инсульт. Коллеги из Японии мигом предложили помощь, более того, они же брались оплатить перелет и лечение. От родственников Анатолия требовалось лишь оформить документы. Жена Вернова побежала по инстанциям, дело затянулось, через три месяца Анатолий умер, так и не дождавшись ответа из ОВИРа. А тут, в случае с Верой, мгновенное решение вопроса. Следовательно, Анна Богоявленская права, Никита стукач, и Вере теперь нужно либо жить с тем, кто, по ее мнению, является убийцей, либо уходить прочь. Но как уйти? Объясниться с Никитой? Только он спасал жену, ради нее пошел на страшный поступок. И Вера приняла решение покончить с собой. Она, наверное, думала, что после ее смерти у мужа более не будет необходимости сотрудничать с органами. А еще она надеялась, что Никита поймет, догадается о правде. Ведь из записки ясно: Вера знает все.
Но Никита ничего не заподозрил, он плакал, повторяя:
– Убью доктора, пойду и задушу.
А у Олега язык не повернулся сказать другу истину.
– Странное дело, – вздыхал сейчас Ремизов, – мы, наверное, были слишком деликатны, интеллигентны, боялись обидеть друг друга. Никита, отправляя Веру в Америку, не сказал ей, какой ценой оплачена поездка. Вера, установив истину, не решилась сообщить мужу правду, а я так и не проговорился о ее приезде ко мне.
– Ужасная история, – прошептала я, – но какое отношение она имеет к убийству Милы Звонаревой?
Олег потер рукой затылок.
– Я в тот день, когда письмо прочитал, разнервничался до предела, почти рассудок потерял и в больницу загремел. Три месяца валялся, еле-еле в себя пришел. И, честно говоря, попытался забыть о последней встрече с Верой. И еще думал, что Богоявленский умер за то время, что я лечился. Мне газет не давали, телевизор смотреть не разрешали, радио слушать тоже, Диккенса из библиотеки принесли.
Вернувшись к обычной жизни, Олег вычеркнул из памяти фамилии Бурмистров, Коган и Богоявленский. Два первых точно были покойниками, а о третьем не слуху ни духу. Владлен исчез, новых книг он не издавал, со стихами не выступал, и Ремизов, памятуя о колодце с кипятком, записал поэта в мертвые.
Года три тому назад издательство, с которым Ремизов связан контрактом, уговорило его принять участие в Московской книжной выставке-ярмарке. В качестве главной звезды туда был приглашен писатель из Франции, чьи книги на русский язык переводил Ремизов. Издательским работникам понравилась идея посадить на одном стенде прозаика и толмача.
Олег не возражал. Поговорив с читателями, он решил воспользоваться предоставившейся возможностью и покатил по павильону, рассматривая новинки, которые привезли сюда издатели со всех концов России и многих стран мира.
Внезапно его внимание привлекла группа людей не первой молодости. В центре, на небольшом подиуме, сидел пожилой человек, одетый, несмотря на возраст, в яркую рубашку и невообразимую жилетку. Покачиваясь из стороны в сторону, он читал стихи. Строфы показались Ремизову знакомыми, он присмотрелся повнимательней и ахнул. Владлен Богоявленский!
Пока Ремизов приходил в себя, поэт начал отвечать на вопросы слушателей.
– Я помню вас по шестидесятым годам, – выкрикнула из толпы одна из женщин, – потом вы куда-то пропали. Где были?
Богоявленский кивнул.
– Верно. Видите ли, всю жизнь я активно боролся с коммунизмом. Участвовал в демонстрациях и акциях, в частности, сидел на Красной площади, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию.
Ремизов постарался не рассмеяться. Однако Владлен врун, или он полагает, что все свидетели тех далеких лет умерли? Богоявленского тогда и близко около Кремля не было.
– Ну а потом, – спокойно вещал Владлен, – я принял решение: не хочу участвовать в торжестве коммунизма, но и Родину, как некоторые, бросить не смог. Вот и ушел на дно, мой протест с тех пор стал молчаливым, книги издавать не хотел, голодал, но принципами не поступился, писал в стол. Сейчас, когда в нашей стране произошли изменения, я счел возможным представить на ваш суд свои работы, стихи человека, который никогда не продавался, не кривил душой и не ел из рук правителей.
Толпа взорвалась аплодисментами. Раскрасневшийся Владлен начал снова завывать ямбом.