Но вдова не успокаивалась, она перечисляла шрамы, родинки «погибшего» супруга. И власти более тщательно проверили Василева. Выяснилась шокирующая информация, паспорт поддельный, а его владелец и впрямь Степан О. Он попал в плен, чтобы выжить, стал служить в зондеркоманде [37], убежал потом в Канаду, где и зажил спокойно под чужим именем.
И сколько таких Иванов Василевых ходит до сих пор по земле? Но, повторюсь, с течением времени их стали ловить с меньшим пылом, чем сразу после войны, а на исходе шестидесятых поиски в массовом порядке прекратились вообще.
Но остались на Земле люди, в основном еврейской национальности, которые никак не хотели примириться со сложившейся ситуацией. И они сделали смыслом своей жизни поиск бывших военных преступников. Нет страны, где бы ни жили граждане, исповедующие иудаизм, поэтому и в Америке, где после войны поселилось много евреев, и в Англии, и в России, и в Европе, и в Африке имелись группы энтузиастов, которые выискивали тщательно законспирировавшихся убийц. Иногда в руки сыщиков попадали крупные фигуры, вроде начальника гетто в городе Белая Церковь, порой вылавливалась мелкая рыбешка. Все подозреваемые личности изучались дотошно. Очень многие из «охотников» специально шли на работу в полицию или в службы безопасности, дабы иметь открытый доступ к документам.
До середины восьмидесятых годов, из-за «железного занавеса», существовавшего между мирами капитализма и социализма, группы эти работали порознь. Вернее, они были объединены в две армии, общение между которыми было очень затруднено, но потом в Советском Союзе произошла революция и появился общий центр управления с богатой казной. Многие евреи не могли сами участвовать в поисках, но охотно жертвовали огромные суммы на благое дело.
– Середина восьмидесятых! – всплеснула я руками. – Да все преступники давно вымерли! И их преследователи, кстати, тоже!
Николай сурово кашлянул.
– Нет. В Россию война пришла в сорок первом году, в армию брали даже тех, кто родился в двадцать пятом, незаконно, конечно, но шестнадцатилетние воины не были редкостью, и предатели того же возраста тоже. А тем, кто появился на свет в двадцатом, сейчас чуть больше восьмидесяти. Да, многие умерли, но кое-кто жив, и наше дело найти и наказать его. Что же касается самих «охотников»… Мой дед, Исаак Шнеер, был одним из активных участников движения. Его сын, мой отец, погиб в лагере, и вообще, у Исаака был длинный счет к гитлеровцам. Понимаете, евреи особый народ, мы ощущаем трагедию нации в целом, не деля ее на судьбы отдельных людей. Если именно у вас в семье никто не погиб в печах Освенцима, то все равно пепел сожженных единоверцев будет стучать в сердце. Кстати, мы разоблачили и тех, кто убивал русских, поляков, французов, болгар, украинцев, белоруссов. Мы ищем преступников и никогда не говорим: «Ага! Вот этот не обижал иудеев, он жег лишь католиков».
Деды и отцы завещали нам бороться с убийцами, и мы будем делать это, пока на Земле не останется ни одного нацистского преступника.
– Следует понимать так, что вы являетесь членом законспирированной организации, – тихо уточнила я.
– Да, – кивнул Николай.
– Но вы же служили в КГБ!
– Так.
– И вас не раскрыли? Не обнаружили?
Шнеер слегка улыбнулся.
– Есть вещи, о которых говорить не стоит. Впрочем… От начальства ничего скрыть было нельзя.
– Оно знало о вашей деятельности?
Николай посмотрел в окно.
– Давайте оставим ваш вопрос без ответа, – наконец сказал он, – почти каждая семья России пострадала от нацизма. Меня пригласили на работу в КГБ в начале шестидесятых годов, а тогда людская память о преступлениях войны была ярче, да и в комитете служили иные личности.
– Хотите сказать, что вас одобряли и поддерживали?
– Сейчас уже ответ на сей вопрос не нужен, – спокойно парировал Николай.
– Так кто убил Милу? – подскочила я. – Она с какого бока примыкает к этой истории?
Николай тяжело вздохнул.
– Я не хочу, да и не имею сейчас права вдаваться кое в какие подробности, но, после того как к власти в СССР пришел Горбачев и началась гражданская война, члены нашей организации решили, что мне следует уйти из КГБ, и я превратился в летучего агента.
– Это кто такой? – разинула я рот.
Шнеер побарабанил пальцами по столу.
– Помните, я говорил, что возмездие не всегда настигало преступников? Более того, попав в руки Фемиды, кое-кто избегал наказания вообще. Суды словно не видели предоставленные нами бумаги, законники начинали требовать живых свидетелей, но чем больше лет проходило с конца войны, тем меньше оставалось людей, могущих воскликнуть: «Да, вот он руководил расстрелами».
Мы начали терпеть поражение. В начале восьмидесятых годов нами был передан правосудию некий Роман Злотник, почти девяностолетний старец. Но в свое время он являлся одним из тех, кто массово уничтожал людей в Минске. Мы подготовили кучу документов, имелись снимки и даже парочка живых свидетелей. Все шло к тому, что Злотник получит высшую меру, но… его отпустили.
– Как? – подскочила я. – Почему?
Николай дернул плечом.
– У мерзавца было онкологическое заболевание, его отправили лечиться. Негуманно держать под следствием тяжелобольного старика. А о том, что он, будучи молодым и здоровым, истребил тысячи людей, как-то забылось.
Этот случай очень сильно подействовал на тех, кто занимался поисками, организация раскололась на две части. Одни члены требовали соблюдения строжайшей законности и передачи всех дел в суд, другие были полны решимости самим наказывать убийц.
– Какой толк отдавать преступников правосудию, их все равно освобождают, – заявляли они, – собаке собачья смерть.
В результате получились две партии: «законники» и «летучие агенты».
– Вы стали тем, кто сам наказывал убийц? – уточнила я.
Шнеер кивнул.