Тяжёлая пауза. Толстяк включает память. Теперь История протекает в его воспоминаниях. Больше ничего не надо ему рассказывать, ибо он заскочил в поезд-Францию на ходу…
— Странная война, я всё помню, как сегодня… Солдаты играли в футбол в ожидании, когда уладится недоразумение. Все думали, что мир будет подписан и воевать не придётся…
— Ещё бы, — добавляет Слониха. — У нас была линия Мажино, все думали, что она нас спасёт…
— Вот только линия Мажино не тянулась до Северного моря, что очень прискорбно. Какой толк от стены высотой три метра и опутанной колючей проволокой, если она не окружает дом?
— 10 мая эти скоты вошли через Седан, — шепчет Берю. — Все сразу поняли, что Гитлер нам не по зубам. Английские войска дали дёру в сторону Ламанша, а король Бельгии капитулировал. Председателем Совета в то время был Поль Рейно, как я помню. Он позвал де Голля и Петена в своё правительство. Забавно, когда всё видишь с другой стороны бинокля, правда? Все бежали в панике в сторону Бордо через Тур. И там эти господа из правительства стали спорить, стоит ли сдристнуть в Северную Африку или сказать Гитлеру, что мы его очень любим. Де Голль считал, что нужно организовать бретонский опорный пункт, так или нет?
Я присвистываю восхищённо.
— Слушай, Тыква, а ведь ты подкован в своей главе!
— Бретонский опорный пункт, — усмехается Тучный, — представляешь, какая была бы бойня! Гвардия умирает, но не сдаётся, представляешь кино, Сан-А? В конце концов всё уладилось. Петен остался, а де Голль уехал: мы стали играть на двух досках. Эррио, ярый республиканец, быстро передал полномочия маршалу Новоиспечённому. Из ощипанного галльского петуха они сварили супчик Виши. А нам пришлось есть похлёбку из брюквы. Мы получили сразу двух спасителей: одного для дома, другого на экспорт. Так что нам ещё повезло. Ты помнишь «Би-би-си»?
Он защемляет нос и изображает звуки заглушаемого английского радио.
— Говорит Лондон, французы обращаются к французам, — произносит он нараспев. — О, как давно всё это было, как будто в другом мире…
— Не мучься, — советую я. — Хватит того, что мы пережили эту историю; позже наши потомки разольют её по бутылкам, а пока пусть она немного побудет с нами.
Фелиси приносит блюдо с изумительными сырами, при виде которых Берта закатывает глаза. К ней пришло второе дыхание, она готова к финальному рывку. Она говорит, что попробует по крошечке каждого сорта. У неё своё представление о крошечке, ибо эти крошечки не поместятся на светящемся экране!
— Если бы я увидел такое блюдо во время оккупации, я бы подвинулся рассудком, — уверяет Его Величество.
Он кладёт, вернее, сгребает себе всё, что не успела забрать Берта, не считая камамбера, который ещё не достиг зрелого возраста.
— Ты помнишь Освобождение? Великий проезжал по Елисейским Полям между Троке´ и Жоржем Бидо… Мы тогда ничего не знали ни о розовом балете, ни о ОАС [233] . Генерал был главой Временного правительства.
— До сорок шестого, — уточняю я.
Чета жрёт. Новая серия кино «Виставижн». Александр-Бенуа, жующий сыр, — это из жанра ужасов.
— А после него кто был? — волнуется он, делая глоток «кло-вужо», чтобы протолкнуть сыр.
— Гуэн!
— Ах да: хлебный скандал. Я что-то припоминаю…
— Винный скандал, — поправляю я, стараясь быть точным. — Франция рассталась с шевалье Байярдом [234] и выбрала себе другого шевалье. После него был Бидо, затем Блюм. Наконец была провозглашена Четвёртая республика, и господин Венсан Ориоль разобрался по-своему с прошлым. У всех ещё в глазах (если так можно сказать о нём) его приветливая физиономия и в ушах его говор, который напоминал мешок высыпанных орехов на лестнице. Вместе со своим преемником, любезным, осторожным, пугливым президентом Коти, он покончил с эпохой, которую называли прекрасной и которая тем не менее уже отжила своё. Эти два господина были могильщиками Четвёртой.
Две траурные фигуры со вставными челюстями, в черных фраках с широкими лентами проводили в последний путь ту, которую Морас назвал «женщиной без головы». Всё практически закончилось в 1958 году, когда генерал Бюжо потерял Алжир посмертно. Франции нужно было всего лишь сменить трусы, но она пошла на большее и сменила конституцию, чего уж там мелочиться! Надо сказать, у бедняжки никогда не было устойчивой конституции, но, в конце концов, это и есть признак здоровья.
А теперь, друзья мои, счастье и процветание стали национальным достоянием. Французы вновь возвышаются над миром как при Людовике Четырнадцатом и Наполеоне Первом. Они кладут курицу в котелок каждый день, и курочку в кровать в субботу вечером (если не слишком устали). Они проводят отпуск на Канарах. Они поднимают крошек на своём шпинделе на высоту двести метров! У них нефти хоть залейся! Они создали Ударную Силу такой мощи, что весь мир может выдавать дробь зубами, и они теперь могут превращать своих полковников в школьных надзирателей. Они держат графство Монако на привязи. У них две валюты (одна в старых франках, а другая — в новых, что выглядит богаче, и обе печатаются на одной и той же купюре!). Когда им становится скучно или ухудшается качество фильмов в элитных залах, им привозят последних здравствующих королей на Елисейские Поля: Франция — и королева Англии на биде, разве не об этом все мечтали? Все крупные решения принимаются с их согласия. О, уже прошло то время, когда из избирательных бюллетеней делали бумажных голубей! Налоги снижаются и стоимость жизни тоже (особенно у экономически слабых). У всех есть тачка, чтобы уезжать куда-нибудь после работы, и телевизор, чтобы следить за дебатами. Короче, жизнь прекрасна и удивительна. Наконец-то мы в буквальном смысле осуществили знаменитый девиз: «Один за всех, все за одного». Мы теперь живём за одного. Мы все теперь живём за одного. Извиняюсь, за одного. И даже за одного для всех [235] .
Берюрье благодарно улыбается сырной улыбкой и говорит, намазывая сыр шамбурси, елейный, как месье кюре:
— Не волнуйся, мужик. Пока есть такой сыр, жить можно.
Берта издаёт одобрительное чавканье, а маман хлопает ресницами. Да что это они? Неужели больше нет других идеалов? Они единодушны и довольны! Как на обедне с певчими! Какая-то зеркальная проекция, которая всё тянется, тянется и всё никак не закончится!
«Родина там, где хорошо», — сказал Аристофан. Почему же у меня такое странное чувство, будто я не совсем дома? Я бы не прочь оттянуться с другими. Как, должно быть, здорово — приторчать в этом большом коллективном оргазме, этой сказочной галльской групповухе. А пока я иду один, совершенно один, с Сартром в одной руке и Селином в другой, в поисках неизвестно какого понимания жизни и, кто знает, может быть, смерти!