Я соглашаюсь, чтобы смягчить муки Фелиси. Если я не буду рассказывать, ей придётся нести поднос с сырами, и тогда уж точно с Бертой произойдёт катастрофа.
Я беру книгу.
— Этот альбом составлен очень удачно, — говорю я, — потому что на одном развороте мы имеем четырнадцать президентов Третьей республики в полном комплекте.
— Было четырнадцать президентов? — удивляется Толстос.
— Ни больше, ни меньше! Третья существовала семьдесят лет, то есть примерно столько же, сколько длилось правление Людовика Шестнадцатого. Четырнадцать служак сменили друг друга в течение этого отрезка времени. Вот вам Тьер!
— Прямо святой Рике, с хохолком! — шутит мой великодушный гость.
— Покажите! — просит Б.Б.
Мы представляем ей г-на Тьера. Она ему отрыгивает в лицо, что не портит скромной улыбки этого досточтимого человека.
— О, да он старый хрыч, — говорит она.
— Известный историк и государственный деятель, — рассказываю я. — Он посвятил себя освобождению оккупированных территорий. Его забаллотировали на выборах по истечении двухлетнего мандата и сменили на красавца Мак-Маона, совсем новенького и всего раззолоченного, вот он. Последний, как только стал президентом, перестал носить униформу.
— Какой разодетый! — признаёт Кускусоядный. — Ты видел, сколько на нём медалей? С таким панцирем ему не нужно было тёплое бельё.
— Если классифицировать политических деятелей по историческим словам, которые они произнесли, Мак-Маон не мог сравниться со своим предшественником. Тьер сказал, что нельзя предоставлять родину одному человеку.
— Знаю, — говорит Молчаливый.
— Когда Мак-Маон посетил местность, пострадавшую от наводнения, он сказал: «Сколько воды, сколько воды!», а в другой раз, посетив школу, он сказал одному ученику: «Это вы — негр? Что ж, продолжайте!»
— Для генерала он обладал красноречием, — одобряет Берта. — А после господина Маона, дорогой комиссар? — воркует женщина-удав.
— Жюль Гревист! — наспех читает Берю.
— Греви, как я полагаю, — любезно поправляет Фелиси.
Толстяк смотрит еще раз и говорит, что в самом деле.
— Что ты можешь о нём сказать? — пристаёт он.
— Ничего, — отвечаю я скупо. — Вся его биография уместилась на могильной плите: «Жюль Греви 1807–1891. Президент республики с 1879 по 1887».
Затем мы переходим к Сади Карно.
— Почему этого Арно называли Садик? [228] — спрашивает Простодушный.
— А то ты не знаешь?! — вопит его супруга. — Он, наверное, назначал свидания школьницам, которые преподносили ему букет цветов, и впускал их в Елисейский дворец через какой-нибудь лаз!
— Вы стали жертвами небольшого фонетического недоразумения, друзья мои, — сообщаю я им. — Смотрите: его имя было Сади, а фамилия Карно.
— Что за имечко такое, это по-арабски, что ли?
— Мне это неизвестно, милый Берю, но я могу тебе точно сказать, что некоему Казерио это не понравилось, и он его убил в Лионе. В связи с чем лионцы воздвигли статую Карно в Лионе, это было проявлением элементарной вежливости с их стороны. Эта статуя стоит на площади Республики, тогда как статуя Республики стоит на площади Карно.
Я не буду останавливаться на событиях государственного значения, которые имели место во время мандатов этих господ: буланжизм [229] , светский характер образования, колонизация, зарождение марксизма, дело Дрейфуса [230] , которое разделило Францию на два лагеря, и строительство Эйфелевой башни, которое её воссоединило. Рассказывать историю, начиная со времени, когда её описывали в ежедневных газетах, было бы делом необъятным. Исследовать её в глубину можно, только раздробив на мелкие кусочки. У нас нет такого намерения. Таким образом, Карно убивают. На его место приходит Казимир Перье.
— Покажите! — умоляет Толстуха.
Я показываю фото.
— Красивый мужчина, такой видный. Разве что он как на первом причастии со своими белыми перчатками в руке…
— Во всяком случае, скромный, — замечает Берюрье. — Смотрите, он надел свою ленту с орденом Почётного Легиона под жилет. Перье — президент, который подзывал к себе словом «эй», — смеётся мешок с кускусом.
— Он был президентом всего один год, — говорю я. — Он подал в отставку.
— Наверное, жизнь в Елисейском дворце ему показалась скучной, — выносит заключение Слониха.
— Во всяком случае, его преемнику жизнь в Елисейском дворце не показалась скучной. Вот господин Феликс Фор…
Мы смотрим без энтузиазма. Он из тех, кто не вызывает ни симпатии, ни антипатии.
— Он умер, занимаясь любовью, — сообщаю я.
— Вот как! — приходит в восторг Б.Б. — Покажите-ка мне его ещё раз…
Она изучает персонаж более углубленно.
— А ведь у него красивый нос, — говорит она. — И потом, президент — это подаёт надежду.
Размышления такого рода повышают температуру у Александра-Бенуа.
— Значит, ты смотришь на ранг, перед тем как лечь в койку? — говорит он с обидой.
Я живо прекращаю спор, представляя очередного из этих господ: мягкого, осмотрительного и рединготового президента Лубе.
— Что-то особенное? — спрашивает Толстяк.
— Он прошёл свой семилетний срок мелкой рысцой.
— Что от него и требовалось.
— За время его президентства произошло отделение Церкви от государства.
— Зато сейчас они примирились! Теперь между ними всё не так уж плохо, это я тебе говорю, Сан-А. Мы дружим с китайцами, а денежки отстёгиваем ребятишкам из Ватикана.
Он разражается смехом, глядя на фотографии президентов.
— Все эти чуваки в цилиндрах напоминают фильмы с Чарли Чаплиным. И что, Франция тихо жила своей жизнью при них?
— И даже неплохо. Эту эпоху даже назвали Прекрасной эпохой.
— Это наши старики её так называли. Прекрасная эпоха — это когда тебе двадцать лет, — уверяет Мыслитель.
Фелиси, порозовев, говорит, что это не совсем так и что Прекрасная эпоха действительно была не такой, как другие. Она права. Двадцать лет — это красивее, если ты катишь в коляске по авеню Дюбуа мимо газовых фонарей, а рядом женщина, одетая как для френч-канкана. Двадцать лет в костюме цвета сливы и в котелке цвета сливочного масла, и ещё нет красного телефона и нет Ударной Силы — вот это настоящие двадцать лет!