Я делаю ему знак умолкнуть. В соседней гримёрке только что отворилась дверь. Какой-то силуэт подходит к гримёрному столику, на котором поблескивает брошь моего приятеля.
— Клюёт? — спрашивает Бугай, еле дыша.
— Погоди…
Кто-то протягивает руку. Хватает брошь.
— Давай, жми! — командую я.
Мой дог (бордосский) срывается в коридор. Слышны крики, треск одежды, хрящевой удар с печатью Берюрье. Я вхожу в соседнюю комнату и вижу в отключке Наполеона, конвульсивно сжимающего украшение в своей руке. Берю разминает фаланги, фыркая носом.
— Смотри, — говорит он грустно. — Император тырил цацки. Не случайно ему эта роль досталась, вот уж точно!
* * *
Мы находимся в кабинете киностудии. Как и положено, продюсер клеймит позором поступок блестящего актёра Эвариста Некро. Просто недостойно позволять себе такие слабости, когда тебе выпала честь играть Наполеона, начиная от осады Тулона до Святой Елены.
С виноватым видом вор, пардон, клептоман (ибо в приличном обществе не бывает воров) просит прощения и обещает вернуть похищенное. Мы просим его объяснить причину его преступления, пардон, его мании (ибо в приличном обществе не бывает преступлений). И он признаётся. У него просто страсть обставлять свою квартиру в стиле ампир. Он коллекционирует предметы наполеоновской эпохи, в общем, он принимает себя за Наполеона, и у себя дома он, похоже, находится в компании со знаменитыми призраками, диктует воззвания воображаемой секретарше, разводится с Жозефиной, склоняется над колыбелью короля Рима, командует Аустерлицем и сочиняет устав «Комеди Франсез», как это делал император в объятой пламенем Москве. Его увлечение обходится ему дорого. Поэтому он вынужден тырить вещи, которые запали ему в душу. Он обещает вернуть украшение и авторучку и сходить к психоаналитику. Что ещё от него можно требовать?
Продюсер тепло благодарит нас и протягивает нам чек, предназначенный для оплаты полицейских услуг, при этом он просит не обналичивать его до конца недели.
Мы благодарим его и уходим, довольные тем, что так ловко справились с делом.
— Я знал, что это дело выеденного яйца не стоило, — говорит Толстяк, — но я буду о нём вспоминать, Сан-А. Я столько узнал о Наполеоне, да ещё и схватил его за шкирку, такое не каждый день случается.
Пока я рулю в сторону Парижа, он спрашивает:
— Ты мне всё рассказал о нём, ты уверен?
— О нет, конечно же! — отвечаю я. — Про Наполеона просто невозможно всё рассказать. Обычно о нём говорят слишком много, и всё же недостаточно! Если хочешь мою личную точку зрения, он был не такой исключительной личностью, как о нём говорят. Он был дитя обстоятельств. Сквозь его сочинения я не почувствовал глубокого ума. Его стиль был плоским и бедным, над его любовными письмами посмеялась бы домработница, и разве что его распорядок дня был на уровне с этим персонажем. Что меня трогает в нём, это его мученичество. Я считаю, что этот бедняга, уничтоженный и подтачиваемый раком, который умирал на краю света посреди английских надсмотрщиков, достоин интереса. Эта смерть его возвеличила больше, чем если бы он умер на поле боя или во славе своего двора. Доказательством служит то, что память о нём, вместо того чтобы угаснуть, продолжает жить в сердцах людей. Весь мир почувствовал огромную утрату, когда не стало этого необычного человека. Был создан культ этой личности, и когда через двадцать лет были репатриированы его останки, вся Франция шла рядом с кортежем и кричала: «Да здравствует Наполеон!»
— У них что, крыша съехала? Он же умер! — объективно замечает Бесчувственный.
— Наполеон умер, но Наполеон Третей готовился к празднику, Толстяк. Гроб его славного дядюшки был для него самой лучшей рекламой… Закончим с Наполеоном Бонапартом. Есть две оценки для государственного человека: в национальном плане и в человеческом. Совершенно очевидно, что он принёс славу Франции, но я скажу только то, что мне диктует моё сердце, а оно говорит, что за всё своё правление он превратил Францию в казарму, и после его второго отречения наша страна была обескровлена, разорена, захвачена. Так что, Берю, я повторю прекрасные слова, которые произнёс Тьер, первый президент Третьей республики, которые надо начертать на фасадах школ: «Никогда не отдавайте Родину одному человеку, каким бы ни был этот человек и какими бы ни были обстоятельства».
— Барабаны, молчать! — ставит точку Берюрье, поднимая боковое стекло.
Дополнительный материал:
Оплошность старого гвардейца Берюрье
Ядра сыпались градом. Залпы раздавались один за другим. Наполеон уверял Сульта в том, что Веллингтон был плохим генералом, а англичане были плохими солдатами. Как бы то ни было, эти подлецы дрались как черти! Их генерал дал им приказ стоять насмерть и дожидаться пруссаков. Оригинальный способ проводить время! Генералы всегда с лёгкостью предлагают развлечение подобного рода, ибо сами находятся вне досягаемости на пригорке (всегда бывает по одному пригорку вдали от поля битвы для того, чтобы генералы могли спокойно играть свои партии). Это то, о чём думал старый гвардеец Берюрье, в который раз заряжая своё ружьё. Этот Берюрье был здоровым как чёрт, и его также называли Бездонной Бочкой, Любезником (у него были рыжие усы), Пан-Пан-в-Тюльпан (ибо он всегда целился в сердце, чтобы не повредить лица, как учил его бывший командующий, генерал Ней). Но ему уже начали приедаться мясорубки вообще, и Ватерлоо в частности.
Вокруг него его товарищи, сражённые ядрами, падали замертво с криками: «Да здравствует император!»
Видя, как они агонизируют, Берюрье удивлялся их крепкому здоровью, что было его личным образом мысли!
Рядом с ним генерал Камброн отдавал команды руками и голосом, чтобы поддержать дух Старой Гвардии:
— Огонь!.. Заряжай!.. Целься!.. Огонь!..
«Он уже повторяется», — думал старый гвардеец, продолжая исполнять команды.
Он встретился глазами с глазами Камброна.
— Мне кажется, мой генерал, — прошептал он, — в том, что касается победы, будет лучше, если мы ей оставим свой адрес и вернёмся домой, потому что победой что-то не пахнет!
— Стреляй, дурак! — проорал Камброн. — Ты что, не видишь, они слабеют!
— Может быть, они и слабеют, но мы дохнем, — ответил Берюрье, он же Бездонная Бочка, он же Любезник, он же Пан-Пан-в-Тюльпан, беря ружьё на изготовку.
Он выстрелил и почувствовал скромное удовлетворение оттого, что одним англичанином стало меньше.
— Надо держаться! — крикнул Камброн. — Груши на подходе, он скоро будет. Приказ императора: стоять насмерть и ждать!
— Мне кажется, он где-то собирает маргаритки, мой генерал, или же он попал в пробку.
— Вот он! — крикнул Камброн, показывая на извивающуюся чудовищную пёструю гусеницу на горизонте.
Эта новость придала духу оставшимся в живых. Те, кто ещё был в силах, снова зарядили свои ружья. Все, кроме Берюрье. Он всматривался своими острыми глазами в сторону быстро приближавшейся армии. Минуту спустя он похлопал по эполету Камброна (среди битвы поневоле становишься фамильярным).