Фелиси извиняется. Она не может бросить кухню. Если не перемешивать крупу всё время в кускуснице, она склеивается снизу, а сверху принимает консистенцию мелкого песка. Берта говорит, что пойдёт ей помочь. Если только у маман найдётся для неё фартук, чтобы прикрыть её красивое азиатское платье… У маман он есть. Этот фартук не может объять Берту, но он ей прикрывает самое ценное: передок.
— Можно пропустить по глоточку кьянти, пока готовится жратва, — предлагает Берюрье.
Я чувствую, что он снова нетерпеливо топчется своими ботиночками сорок пятого размера. Придётся опять жевать историческую резину. К счастью, она тянется, ребята, а то у меня уже такое ощущение, что на мне фригийский колпак и у меня ноги Людовика Пятнадцатого, бурбонский нос и всем известный тик, который заключается в том, чтобы сунуть руку под жилет (кажется, Наполеон делал это, чтобы погреть желудок, где завёлся краб, который его и унёс).
В самом деле, долго ждать не пришлось. Как только мы оказались в гостиной, Бугай начинает канючить. Я стал для него автором исторического сериала. «Бегство в следующем номере!» — как сказал бы Людовик Шестнадцатый по возвращении из Варенны.
Я открываю заветную бутылку. Я люблю кьянти, это вино напоминает его родную Италию. Оно лёгкое, пенистое, радостное и красиво упаковано.
— В общем, так, дружок, — говорю я Брату-Дезанто-мюр-из-Полиции [210] , — я тебе расскажу до конца, но по-другому. До Наполеона Первого включительно монархи, которые сменяли один другого в нашей стране, принадлежат истории. Их изваяли в мраморе или бронзе. Можно сколько угодно ходить мимо их статуй: они уже не сдвинутся с места. Но начиная с Наполеона Первого до Третьей республики они понемногу теряют плотность: они всё ближе к нам, понимаешь? История ещё не остыла. И как доказательство, ты мне сам сказал, что дед твоего деда служил при Людовике Восемнадцатом. Что можно рассказать о мужиках, которых знал отец твоего прадеда?
— Действительно, — хмурится Неулыбчивый, чувствуя скорый конец его любимого развлечения.
— Так что, начиная с Третьей республики, — продолжаю я, — можно ли называть историей череду событий, когда одной небольшой иллюстрации было достаточно для историографа? Вряд ли. Мы покидаем Мишле [211] и встречаем Кармен Тесье [212] , а вместо исторического словаря Лярусс нам вполне достаточно семейного альбома. С того дня, как начали фотографировать знаменитых людей, они перестали быть Легендой, ибо они похожи на вашего двоюродного брата, вашего парикмахера или на вашу даму, которая вам делает междуножные ножны. Если бы Нисефор Ньепс [213] жил тридцатью годами раньше, я держу пари на что угодно, что Наполеон Первый не был бы таким великим. Но когда есть такие официальные фотографы, как Давид, Берне и Прюдон, можно обойтись без учебников. У вас уже всё есть. Эти господа вам дают свой талант и свою поэзию. Тем, кто попал под обстрел их квадратного ящика, уже не на что рассчитывать. Светочувствительная пластинка, это хорошо для Бардо, а не для Эдуарда Эррио [214] . Разве что цветное фото. Если у тебя есть красивая униформа, ты ещё можешь выкарабкаться; но посмотри на президентов республик в чёрно-белом исполнении — впечатление, будто ты разглядываешь пингвинов. Марианна выглядит так, будто она из комиксов «Зиг и Пюс»! [215] Погоди, я сейчас принесу шикарный альбом и буду тебе иллюстрировать последнюю часть цветными снимками.
Я оставляю Толстяка одного и ухожу за альбомом с множеством иллюстраций, страницы которого стали мягкими, хотя они и из лощёной бумаги, столько их листали.
Когда я появляюсь вновь, Толстяк уже снял галстук, пиджак, правую туфлю и поставил свой стакан кьянти. Я замечаю, что уровень жидкости в бутылке заметно снизился. Меня не сильно удивит, если он отпил из горла!
— Ты только не стесняйся, — говорю я, — если тебе жарко, можешь снять трусы.
Он говорит, что всё хорошо и что не надо переживать из-за него. Мы садимся рядышком за столом, и я раскрываю свою волшебную книгу.
— Начнём с Реставрации. Перед тобой Людовик Восемнадцатый, которого нам предложили из-за границы.
Мой Доблестный смотрит на младшего брата Людовика Шестнадцатого весьма критическим взором.
— И вот этот был королём Франции?! — восклицает он. — Французы, наверное, выбрали этот мешок с жиром, чтобы не сажать на трон какого-нибудь Даладье! [216] Тоже мне, монарх! Он мне напоминает понос, который на меня нападал в детстве.
— Тебя всегда влечёт к высокому искусству, как я вижу, — иронизирую я.
— Всегда, — задумчиво отвечает Берюрье.
Затем, наклонившись к портрету Людовика Восемнадцатого, изображающему короля в кабинете в Тюильри:
— У него была рожа как для рекламы слабительных пилюль, ты не находишь? С такой физиономией и с его ревматизмом он, наверное, был таким же популярным, как экзема, скажи?
— Почти, — соглашаюсь я. — Он прибыл, как тогда выражались, на иностранных фургонах, вот это в основном и было не по нутру нашим предкам.
— А ведь то, что ты сказал, так оно и есть, — посерьёзнев, замечает Сведущий.
— Что я сказал?
— В том разрезе, что начиная с него, История подходит к нам всё ближе. Ты только что сказал, что на наших предках уже был запашок нашего времени.