Дальше, за Норт-Эндом, картина не стала хуже, но монотонно повторялась, а на подходе к Сколли-сквер разрослась в масштабе. Он попытался притянуть Нору к себе, но она уклонилась и молча шагала рядом. Порой она задевала его рукой и смотрела на него с глубокой печалью, а однажды, когда взбирались на Боудойн-стрит, на миг прислонилась головой к его плечу, но все так же молчала.
И он тоже молчал.
Сказать было нечего.
От фабрики он пешком вернулся в Норт-Энд и присоединился к пикету у здания 1-го участка. Все утро и середину дня они расхаживали взад-вперед по Хановер-стрит. Одни прохожие встречали их криками поддержки, другие — возгласами «Позор!», но большинство прошмыгивало мимо, опустив глаза или глядя сквозь них, словно они были призраками.
Штрейкбрехеры прибывали весь день. Дэнни распорядился, чтобы их беспрепятственно пропускали, при условии, что они будут обходить пикетчиков, а не ломиться сквозь них. Если не считать одной небольшой стычки, они прошли спокойно.
По всей Хановер стоял стук молотков: заколачивали разбитые витрины досками. Другие выметали осколки стекла и собирали уцелевшие товары. Дэнни узнал сапожника Джузеппе Балари; тот не шевелясь смотрел на свою разоренную мастерскую. Выставил доски, выложил инструменты, но ничего не делал — стоял и смотрел. И так десять минут.
Когда он наконец повернулся, Дэнни не успел вовремя отвести глаза, и поймал на себе его взгляд, в котором, казалось, застыл беззвучный вопрос «Почему?». Дэнни беспомощно покачал головой. Когда он снова глянул в ту сторону, Джузеппе уже приколачивал к витрине доску.
В середине дня приехали тягачи с прицепами разбирать мусор. Они грохотали по брусчатке, и водителям то и дело приходилось вылезать из кабины, забрасывать в кузов то, что вывалилось. А вскоре у обочины, рядом с линией пикетчиков, остановился «паккард», и Ральф Рафельсон высунул голову из заднего окна:
— Можно вас на минутку, полисмен?
Дэнни прислонил свой плакат к фонарному столбу и залез к Рафельсону на заднее сиденье. Тот неловко улыбнулся:
— Голосование по вопросу о стачке солидарности отложено.
Дэнни похолодел.
— Надолго?
— Трудно сказать. Нам нелегко добраться до некоторых делегатов.
— А без них нельзя?
Тот покачал головой:
— Должны присутствовать все.
Дэнни повернулся к нему:
— Когда же?
— Возможно, сегодня, только позже. Возможно, завтра.
— Но не позже?
— Я ничего не могу гарантировать.
Дэнни откинулся на спинку.
— О господи, — прошептал он. — О господи.
У себя в комнате Лютер вместе с Исайей укладывал вещи. Исайя, бывалый путешественник, показывал Лютеру, как нужно скатывать, а не складывать одежду. Все это они упрятывали в чемодан.
— Надо сворачивать туго, — объяснил старик. — Останется больше места и меньше изомнется.
Лютер посмотрел, как делает Исайя, взялся за штанины брюк и начал их скатывать, начиная снизу.
— Немного потуже.
Лютер попробовал снова.
— Вот, уже получается.
— А миссис Жидро поправится? — спросил Лютер.
— Все пройдет, я уверен. — Исайя положил на кровать рубашку, сложил, разгладил складки, скатал, уложил в чемодан. — Все пройдет.
Спустившись на первый этаж, они поставили чемодан у лестницы. Иветта была в гостиной. Она подняла взгляд от утреннего выпуска «Игзэминера», глаза ее ярко горели.
— Из казарм выведут Гвардию штата.
Лютер кивнул.
Исайя уселся в свое любимое кресло у камина.
— Думаю, беспорядки уже почти закончились.
— Очень надеюсь. — Она отложила газету на столик и расправила платье на коленях. — Лютер, не нальешь мне чаю?
Бросив в чашку кубик сахара и плеснув молока и только потом налив чаю, Лютер поставил ее на блюдце и принес миссис Жидро. Та поблагодарила его улыбкой.
— Где ты был? — спросила она.
— Мы были наверху.
— Не сейчас, а тогда. — Она сделала глоток. — Во время великого события. Во время разрезания ленточки. Когда мы наконец-то официально открылись.
Лютер вернулся к буфету, налил еще чашку чая.
— Мистер Жидро?
— Спасибо, не надо, сынок.
Лютер сел напротив миссис Жидро.
— Опоздал я на открытие. Замотался. Уж простите.
Она произнесла:
— Этот огромный полисмен вел себя просто как безумный. Он словно заранее совершенно точно знал, где искать. И все равно ничего не нашел.
— Странно это все, — заметил Лютер.
Миссис Жидро глотнула чая.
— Да уж, повезло нам.
— Можно и так сказать.
— А теперь ты уезжаешь в Талсу.
— Там у меня жена и сын, мэм. Знаете, если б не они, я б никуда не уехал.
Она улыбнулась и опустила взгляд:
— Может, ты нам когда-нибудь и напишешь.
Это Лютера прямо-таки подкосило и чуть не кинуло ей в ноги.
— Понятное дело, мэм, напишу. Вы ж знаете.
Она буквально втянула его душу в свои прекрасные глаза.
— Верю, сынок. Верю.
Уловив секунду, когда миссис Жидро опустила взгляд на колени, Лютер кивнул великому старцу.
— Если я вам еще не надоел…
Миссис Жидро подняла глаза.
— Мне надо кое-что утрясти с белыми друзьями, которых я тут завел.
— Что еще утрясти?
— Надо как следует попрощаться, — объяснил Лютер. — Ежели я останусь еще на одну-две ночки, все пройдет куда глаже.
Она наклонилась вперед в своем кресле.
— Вздумал опекать старуху, Лютер?
— Да упаси бог, мэм.
Она погрозила ему пальцем.
— Ох ты, лис!
— Это точно, — сказал Лютер. — И ваш жареный цыпленок мне очень даже по вкусу.
— Так вот в чем штука?
— Сдается мне, да.
Миссис Жидро встала, разгладила подол. Повернулась в сторону кухни.
— Тут нужно почистить картошку и промыть бобы, молодой человек. И не копайтесь.
Лютер вышел из комнаты вслед за ней.
— Ни в коем случае, мэм.
На закате бунтующие толпы вернулись на улицы. В Южном Бостоне, Чарлстауне и некоторых других частях города опять начались стычки и погромы. Однако в других местах, особенно в Роксбери и Саут-Энде, волнения приобрели политическую окраску. Узнав об этом, мэр Питерс велел Расселу отвезти его на Колумбус-авеню. Генерал Коул не хотел отпускать мэра без военного сопровождения, но Питерс убедил его, что обойдется. Прошлым же вечером обошлось, да и перемещаться на одной машине всяко сподручнее, чем кортежем из трех.