Вчера, после того как они улеглись, Катрина сказала, что тоже была когда-то влюблена в Харри Холе. Не потому, что он этого заслуживал, а потому, что его невозможно было не любить. Настолько же невозможно было поймать его, сохранить и жить с ним. Конечно, она его любила. Влюбленность миновала, желание немного остыло, во всяком случае, она старалась. Но маленький аккуратный шрам, который остался у нее и других женщин после недолгих любовных переживаний, пребудет с нею всегда. Он был человеком, одолженным им на время. А сейчас это время истекло. На этом месте Бьёрн попросил ее остановиться.
Раздались звуки органа. Бьёрн всегда испытывал слабость к органу. У мамы был орган, который стоял в гостиной в Скрейе, орган Б-3 Грегга Аллмана, скрипучая фисгармония, выдавливавшая из себя старые псалмы. Слушать его было все равно что сидеть в наполненной теплыми звуками ванной и надеяться, что не расплачешься.
Они не поймали Арнольда Фолкестада, он сам попался.
Фолкестад, по всей видимости, посчитал свою миссию завершенной, а вместе с ней и свою жизнь. И он совершил единственный логичный поступок. Его нашли только спустя три дня. Три дня отчаянных поисков. У Бьёрна было такое впечатление, что всю страну подняли на ноги. Поэтому, возможно, они испытали небольшое разочарование, когда поступила информация, что его нашли в лесу в Маридалене, в нескольких сотнях метров от того места, где был найден Эрленд Веннесла. С маленькой, почти незаметной дыркой в голове и пистолетом в руке. На след полицию навел его автомобиль, старый «фиат», также объявленный в розыск, который был замечен на парковке рядом с местом, откуда начинались пешеходные маршруты.
Бьёрн лично руководил группой криминалистов, выехавшей на место происшествия. Арнольд Фолкестад лежал на спине посреди вереска и выглядел совершенно невинно, как рождественский гном с рыжей бородой. Он лежал под чистым небом, не защищенный ветками растущих неподалеку деревьев. В его карманах были обнаружены ключи от «фиата» и от замка на двери квартиры, взорванной на улице Хаусманна, 92, обычный пистолет «Глок-17», помимо того, что был у него в руке, а также бумажник, где, кроме прочего, лежала мятая фотография парнишки, в котором Бьёрн моментально узнал Рене Калснеса.
Поскольку дождь в общей сложности лил минимум сутки, а труп пролежал под открытым небом трое суток, особых следов не осталось. Но это и не страшно, у них было все, что нужно. Кожа вокруг дырки на правом виске была обожжена вспышкой пламени, вокруг дырки находились следы пороха, а баллистическая экспертиза установила, что пуля в голове Фолкестада была выпущена из пистолета, находившегося у него в руке.
По этой причине следствие сосредоточилось на другом — на том, что началось после того, как полиция вломилась в его дом. Там они нашли почти все, что было нужно для прояснения обстоятельств всех убийств полицейских: дубинки со следами крови и волос убитых, пилу со следами ДНК Беаты Лённ, лопату с остатками земли и глины, по составу совпадающих с почвой кладбища Вестре-Гравлюнд, пластиковые наручники, ленту полицейского ограждения того же типа, что и найденная в Драммене, сапоги, след от подошвы которых был найден у Триванна. Ни одного непроясненного момента. Оставалось только написать отчет. Они закончили. А потом наступило то, о чем так часто говорил Харри, но чего сам Бьёрн Хольм никогда не испытывал, — пустота.
Внезапно оказалось, что продолжения не будет.
Это не было похоже на срывание финишной ленточки, заход в порт или подъезд к перрону.
Казалось, все рельсы, асфальт, мост внезапно исчезли прямо под ногами. Настал конец пути, и завершился этот путь обрывом в пустоту.
Закончили. Бьёрн ненавидел это слово.
И словно от отчаяния, он еще глубже погрузился в расследование первоначальных убийств и нашел то, что искал, — связь между убийством девочки у озера Триванн, Юдасом Юхансеном и Валентином Йертсеном. Отпечаток четвертинки пальца не совпал с известными отпечатками, но тридцать процентов вероятности нельзя сбрасывать со счетов. Нет, они еще не закончили. Это никогда не закончится.
— Сейчас начнется.
Это сказала Катрина. Ее губы почти касались его уха. Орган загудел, звуки сложились в музыку, в известную ему музыку. Бьёрн тяжело вздохнул.
Гуннар Хаген на мгновение закрыл глаза и прислушался к музыке. Думать ему не хотелось, но мысли приходили. О том, что дело завершено, все закончилось и то, что нужно было похоронить, уже похоронено. Но все же оставалось еще одно дело, которое он не мог предать забвению, не мог похоронить. То дело, о котором он пока никому не сказал. Не сказал, потому что теперь эту информацию никак нельзя было использовать. Слова, которые Асаев произнес хриплым шепотом в те секунды, что Хаген провел с ним в тот день в больнице: «Что ты предложишь мне, если я предложу тебе дать показания против Изабеллы Скёйен?» И еще: «Я не знаю, с кем именно, но знаю, что она сотрудничала даже с кем-то из высоких полицейских чинов».
Мертвое эхо мертвого человека. Бездоказательные утверждения, которые принесли бы больше вреда, чем пользы, если бы полиция начала преследовать Исабеллу Скёйен, особенно сейчас, когда она и так вышла из игры.
И Хаген оставил информацию при себе.
Он собирался и впредь держать ее при себе.
Как Антон Миттет держал при себе информацию о той чертовой дубинке.
Решение было принято, но он по-прежнему не мог спать по ночам.
«Я не знаю, с кем именно, но знаю, что она сотрудничала даже с кем-то из высоких полицейских чинов».
Гуннар Хаген снова открыл глаза.
Он медленно оглядел собравшихся.
Трульс Бернтсен сидел, открыв окно своей «сузуки-витары», чтобы слышать органную музыку из церкви. С безоблачного неба светило солнце. Жарко и мерзко. Ему никогда не нравилось в Уппсале. Одна шпана. Драки. Конечно, не столько, как на улице Хаусманна. К счастью, его представления были хуже действительности. В больнице Микаэль сказал ему, что поскольку он всегда был страшным, то неважно, насколько изуродовано его лицо, и еще спросил, может ли сотрясение мозга иметь серьезные последствия для человека, у которого нет мозга?
Конечно, он хотел пошутить, и Трульс попытался рассмеяться своим хрюкающим смехом, чтобы показать, что оценил шутку, но раскрошенная челюсть и сломанный нос слишком болели.
Он до сих пор принимал сильные обезболивающие, голова его была заклеена большими пластырями, и ему, естественно, еще не разрешали водить машину, но как же ему быть? Не мог же он просто сидеть дома и ждать, когда пройдут головокружение и раны. Даже Меган Фокс наскучила ему, а кроме того, доктор вообще не разрешил ему смотреть телевизор. Поэтому он с тем же успехом мог сидеть здесь. В машине у церкви, чтобы… чтобы что? Чтобы продемонстрировать свое уважение человеку, которого он никогда не уважал? Сделать пустой жест для чертова идиота, который, не думая о себе, спасал жизнь человеку, которого очень хотел бы видеть мертвым, мертвым, мертвым? Черт, если бы Трульс Бернтсен знал! Но он знал лишь, что вернется на работу, как только поправится. И тогда этот город снова будет принадлежать ему.