— Полгода назад Дымова потянуло в родные края. — Карина указала на потолок. — Там его папаша до сих пор живет. Тот еще ариец. — Она щелкнула себя по горлу. — А здесь студию соборудовали.
— А ты калининградка? — Максимов вспомнил, что она употребила старинное название района — Понарт.
— Москвичка. — Она произнесла это именно так, как обычно произносят рожденные в Москве.
Карина раздавила в пепельнице окурок. С неудовольствием посмотрела на бутылку. Надкусила яблоко. Остановившимся взглядом уставилась на свое фото на стене.
Губы, блестящие от яблочного сока, вдруг совершенно по-детски дрогнули.
«Рановато тебе, девочка, подругой вольного художника становиться», — подумал Максимов.
— С Дымовым в Москве познакомилась?
— Не-а, — заторможено отозвалась Карина. — В Париже. Полтора года назад. Жила я там. Случайно встретились.
Максимов с трудом привык, что пионерского возраста подростки без придыхания называют столицы, где довелось не то что побывать, а пожить. Прикинул, чем могла заниматься в Париже Карина.
— Парле франсе? — вдруг на хорошем французском спросила она.
— Нет. Английский, испанский.
— Счастливчик, — вздохнула Карина. — А меня с четырнадцати лет заперли в пансион.
— Но благородной девицы не получилось, — поддержал Максимов.
Карина хихикнула.
— Не далась.
Она вытянула ноги. Край майки подтянулся до минимально приличного уровня. Максимову пришлось отвести взгляд.
— Тошно там, хоть вешайся! Отмучилась до звонка, чтоб отчим не стонал, и помахала всем ручкой. Лучше на родине тусоваться, чем там по струнке ходить.
В последнее время, отъевшись на гуманитарной помощи и промотав западные кредиты, россияне, особенно те, кто не вылезал из заграниц, считали хорошим тоном хаять Запад. В Европе, мол, скукотища, в Америке — одни примитивы, в Испании — жара, а турки хуже лиц кавказской национальности. Максимов такое слышал не раз, но Карина сказала об этом с болью, личной, не замутненной снобизмом.
Карина потянулась к музыкальному центру, нажала кнопку.
«Наша музыка, наше радио», — прозвучал мужской баритон. Следом полился гитарный перебор. Певец убеждал себя и полуночных слушателей, что они «могли бы служить в разведке, могли сниматься в кино». Но жизнь у стареющего рокнроллщика не заладилась. Герои его песни зачем-то, «как птицы, садились на мокрые ветки и засыпали в метро». Непонятно, но грустно.
Карина загрустила под минорную песню. Замерла, как нахохлившаяся птица, только шевелились пальцы на ноге отмеряя такт мелодии.
«Если она сейчас заплачет и начнет проситься к маме, я не удивлюсь», — подумал Максимов.
С новым поколением, оказалось, надо держать ухо востро.
Карина зло шмыгнула носом и сказала:
— Сволочь.
— Кто?
— Дымов. Уехал как пропал.
— Бывает, — вздохнул Максимов. Самому приходилось рвать по живому, резко и навсегда исчезая из чужих жизней, чтобы спасти свою.
— Ага, он намутил, а я отдуваюсь! — Карина. Жадно надкусила яблоко.
«Чем хороша молодость, так это тем, что неприятности не сказываются на аппетите». Максимов спрятал улыбку. Разлил по стаканчикам водку. Поднял свой, полюбовался на просвет янтарными разводами.
— Красиво.
— Дымов выточил, — подсказала Карина.
— Да? — Максимов повел бровью. — Он еще и народный умелец. — Незримое присутствие Дымова начало немного раздражать.
— Я тебя загрузила, да? — чутко отреагировала Карина.
— Есть немножко, — кивнул Максимов. И отправил водку по прямому назначению.
Карина серьезным взглядом всмотрелась в его лицо.
Даже слегка прищурилась, пытаясь разглядеть что-то ей очень необходимое.
— Максим, ты мне поможешь?
Ответ явно был для нее очень важен.
Максимову стало ее немного жаль. Ровно настолько, чтобы не купиться на затаенную боль в ее глазах.
— Непременно. Все брошу и займусь твоими проблемами. — Иронию он точно дозировал, чтобы оттолкнуть, но не ударить.
Неожиданно Карина рассмеялась. Посмотрела так, словно Максимов сдал трудный экзамен.
— Сволочь ты, Максим, изрядная! — без всякой обиды сказала она.
— Это диагноз или комплимент?
— Я в аэропорте ждала такого… — Она скорчила гримаску, изобразив сноба с чертами врожденного дегенерата. — Типа моего отчима. А ты вышел, независимый как танк. Вернее, подводная лодка. — Карина провела ладонью в воздухе, изобразив тихий и опасный ход подлодки. — В кафе за тобой наблюдала, когда пьянь на тебя вешалась.
— И к какому выводу пришла? — поинтересовался Максимов.
Карина чуть помедлила, подбирая нужное слово.
— Пофигист безбашенный, — выдала она. Максимову было более понятно классическое «сволочь». Быстро произвел лексический анализ современного арго и пришел к выводу, что в глазах подрастающей смены он выглядит равнодушным и холодным человеком, способным на неожиданный экстраординарный поступок.
— Не обиделся? — Карина по-своему истолковала его молчание.
— Нет, меня и не так называли.
Карина встала. Поправила майку.
— Поскучай немного, ладно? Я быстренько. Она прошла в коридор, оглянулась.
— У меня к тебе будет серьезный разговор.
Максимов кивнул.
В ванной ударила сильная струя воды. Вылетела майка, повисла на руле мотоцикла.
«М-да, растут детки! — Максимов покачал головой, — Никаких комплексов. Зато — сплошные проблемы».
Он выждал немного, потом легко вскочил на ноги, заглянул в соседнюю комнату.
Черным черно. И полное отсутствие мебели, если не считать старинного сундука. Поверх него, небрежно брошенная, лежала куртка. Единственным ярким пятном была напольная восточная ваза с пучком павлиньих перьев. Свет из-под черного зонтика бил точно в вазу. И без того яркие краски горели разноцветными огнями, оживляя похоронный интерьер.
— Вкус есть, — оценил Максимов.
Нацелился на куртку Карины. Карманы, забранные мощными змейками, манили так, что зачесались руки. Разговоры разговорами, а документы — это святое.
Максимов прислушался. Шум воды прекратился. Карина тихо подпевала блюзовой мелодии, выплывающей из приемника.
Пришлось вернуться в белую комнату. Заложив руки за спину, прошелся вдоль ряда фотографий. Долго всматривался в ту, где у ног мужчины, сидящего в кресле, скрестив ноги турчонком, сидела Карина. Волосы она тогда стригла короче и не портила медной подцветкой. Макияж подчеркивал восточные черты лица. Только черная помада придавала породистому лицу чрезмерно экстремистский вид. Нагота тонкого девичьего тела резко контрастировала с черным одеянием мужчины. Без тени иронии на лице он изображал из себя Мефистофеля на шабаше. Или Гришку Распутина на «радении», если кому-то больше нравится мистика отечественного розлива. Бородка клинышком, черная косоворотка, растрепанные волосы до плеч и коптский крест на цепи.