«Можно представить, что они в шестом поколении намудрят! – Салин с неудовольствием покосился на ряд баночек и коробочек, выстрившихся на столике у дивана. – То ли дело раньше, съел какую-нибудь "тройчатку" – и весь день здоров!»
Головная боль понемногу отступила. Осталась только разбитость во всем теле. Да еще мучительные судороги корежили икры.
Он подумал о ионном душе. Шекочущие и колючие струи в купе с озоновым паром быстро возвращали бодрость. Но установка помещалась в крохотном пенале, а добраться до его двери через всю комнату отдыха пока не было сил.
И он остался лежать, закинув руку за спинку дивана. В таком положении растягивались мышцы спины и в позвоночнике унималась тягучая боль.
«Как там сказал Администратор? "Я ухожу, как Первосвященник, который стал свиделем разрушения Храма". Так, кажется. Неужели история никому не учит? Неужели мы обречены раз за разом сдавать ей невыученный урок? – Он покатал под языком слюну, пропитанную лекарственной горечью, с трудом сглотнул. – Мне мы все напоминаем путника, обнаружившего в пустыне собственные следы. А сил ползти дальше просто нет».
Он закрыл глаза. Надо было отмотать пленку памяти назад, найти тот момент, когда произошел системный сбой, и ошибка стала порождать череду ошибок, вязать их горидиевым узлом, удавкой набрасывать на шею…
Он еще застал сталинских зубров Контроля. Могучих людей, могучей судьбы. Загубившие не одну тысячу жизней и положившие на алтарь великой страны собственную, они ведали истиную цену всему: человеку, времени, стране. Благодаря им, Салин умел быть благодарным и презирал людей, лишенных этого чувства, он стал другим. Врожденный иезуитский ум стал еще более острым и изощренным. Но самое странное, если не страшное, только, перевалив за пятидесятилетний рубеж, войдя в возраст зубра, приняв от них дела и эстафету Контроля, он понял по-настоящему… нет еще не понял, не постиг, а лишь о щ у т и л свою страну.
Она представилась ему огромной, трепещущей от бродящих в ее толщи волн энергии, бесформенной массой, распластавшейся в низинах между великими горами и берегами океанов. Она была так огромна, что человеческим умом не постигнуть, то ли это тело исполинского зверя, то ли сама жизнь, спрессованная в студенистую клокочущую массу. Она жила, дышала, заходилась судорогой, пила соки принявшей ее земли и бросала в черное в высверках звезд небо протуберанцы ослепительного бело-золотого цвета.
На ее багрово-коричневой поверхности, подернутой тонкой мертвенно-белой пленкой, дрожала в такт ее дыханию полуразрушенная пирамида.
Он вдруг увидел себя почти на самой вершине, отчаянно цепляющегося за крошащиеся камни, среди таких же, как и он, правящих и руководящих, "ответственных сотрудников" и "компетентных инстанций". А аморфная биомасса готова была поглотить рассыпающуюся пирамиду, как и все предыдущие и последующие.
Знание пришло во сне. В жуткой в своей противоестественной реальности сне. С трудом оторвав голову от подушки, все еще в липкой тине сна, встал с постели. Распахнул окно, впустил в комнату студеный валдайский ветер. Глотал жидкий лед воздуха. Протрезвления не наступало. Завораживающий образ бурящей массы, раскачивающей и разъедающей пирамиду, накрепко засел в голове. Он понял, навсегда.
А утром позвонил Решетников. Надо было срочно возвращаться в Москву. Умер Брежнев. Началось…
По служебным обязанностям он вместе со всеми пытался спасти то, что, как он понимал, было обреченно, скрепя сердце играл, крутил операции, меньше всех веря в их успех.
Весь секрет был в том, что эта масса не способна была порождать пирамиды. Их жесткая иерархия и законченность были чужды ее аморфной природе. Правители всегда привносили ее извне, очарованные порядком и благолепием заморских стран. Но не они, а сама масса решала, обволочь ли ее животворной слизью, напитать до вершины живительными соками, или отторгнуть, позволив жить самой по себе, чтобы нежданно-негаданно развалить одним мощным толчком клокочущей энергией утробы. По его убеждению, все проекты, рекламируемые многочисленной крикливой братией реформаторов были обречены. Вопрос лишь времени и долготерпения массы.
Он знал, пирамида рухнет, из ее останков не раз попытаются с грехом пополам соорудить новую. Так было всегда. И эту тенденцию не сломить, если только не перестрелять безумных архитекторов и полупьяных каменщиков. А на это никто идти не хотел.
Новый Генсек, чью кандидатуру одобрила сам Маргарет Тэчер, а Громыко согласовал с кем-то в Вашингтоне, затеял перестройку пирамиды. А людская масса под ней уже забурлила, как перезревшая квашня. В кругах элиты режима стихийно возник нездоровый интерес к массажисткам-экстрасенскам, ясновидящим, толкователям карт Таро, тантра, агни и просто йогам, астрологам и уфологам. Мода хлынула на нижние этажи, как вода из прохудившегося унитаза. На газетных полосах, в радио и телеэфире вдруг замелькали "масоны", "тайные ордена", "Бильдельбергский клуб", "Бнай Брит". Появились толкователи эзотерической символики сталинских высоток и государственной атрибутики СССР. Салин хохотал до слез, когда родной ЦК выступил учредителем шизофренической газетенки с претензициозным названием "Голос Вселенной". А что оставалось делать? Только смеяться, сам же и разбудил эту волну!
Пока Генсек с проамериканской кличкой "Горби" гробил пирамиду власти и будоражил ложной вольностью толпу, в чрезвычайно узком кругу было принято решение работать на перспективу. Никакой чрезвычайщиной прирамиду СССР уже было не спасти. Попытаться стоило, но лишь как способом уйти в тень, громко хлопнув дверью. Самым разумным посчитали набраться терпения и, не спеша и не оглядываясь на суетящихся у оказавшегося без присмотра корыта власти, закладывать фундамент новой пирамиды.
И тут под различными личинами, под различными предлогами через границы хлынули, как гастарбайтеры на стройку, иноземные "вольные каменщики", "мастера" и "магистры". Каждый со своим проектом пирамиды, своим уставом и сметой работ. Почувствовав сладостный запах зеленых банктнот, многие из отечественных строителей бросились записываться в разнаробочие, подмастерья и прорабы грядущей стройки века. Партбилеты пока не сдавали. Наоборот, хлынули в парткомы, записываться в "горбачевский партнабор".
Система Контроля трещала по швам. Но это только казалось. Просто временно ослабили удела. Ждали подхода от н а с т о я щ и х, готовя и перепроверяя условия предстоящего а г р и м а н т а.
И тогда, так же, во сне-полубреде, Салина посетила догадка: а вдруг в слепоте полной власти и тотального контроля они просмотрели н а с т о я щ и х, но с в о и х.
Стоило только допустить, что масса только свысоты пирамиды кажется киселем, что внутри она таит жесткую кристаллическую решетку, что из нее она кует стержни, прошивающие очередную привнесенную из-за рубежа пирамиду власти, и что только эти стрежни даруют прирамиде устойчивость и целостность, стоит изъять их, и уже ничто не спасет государственную пирамиду от краха.
Смутная догадка стала основой широкомасштабной операции. Тогда-то он благословил проклятущее карьерное ремесло. Разве смог бы он, уподобившись оставленным за спиной чистоплюям, погоревшим выскочкам и сломавшимся слюнявым идеалистам, мечтать получить в свои руки т а к о е дело и такой а п п а р а т. Сотни вышколенных сотрудников была в его полном распоряжении. Несколько звонков, пару инструктивных бесед с нужными людьми – и завертелось колесо розыска.