Эссиорх невольно согласился, что логика в этом суждении есть. На месте Троила он так бы всегда и поступал.
– Ну а зачем тогда писать «срочно»? – спросил он.
– Троил пишет «срочно», чтобы я вообще доставил депешу. В принципе. Он знает, что если не проставить «срочно», она будет валяться у меня годами. До тех пор, пока тот, кому она адресована, сам не придет и не пороется у меня в сумке! – Корнелий самодовольно поправил очки.
Постоянно поправлять очки была терпимая и даже милая его привычка. Гораздо хуже казалась Эссиорху другая – обсасывать дужки очков, заталкивая их в рот по самые гланды.
– Ну я пошел! – сказал Корнелий, направляясь к двери.
Эссиорх поймал его за ремень компьютерной сумки.
– А ну стой!
– Ну чего тебе?
– Вернешься домой в девять вечера! И чтобы как штык! В одиннадцать я начинаю психовать! В час ночи ты получаешь пинка! В три часа ночуешь на лестнице! В восемь утра можешь вообще не приходить, потому что я сам уйду. Если вернешься в десять – приготовишь обед! Не приготовишь – автоматом остаешься без ужина, который готовлю я! Если не закроешь холодильник и намерзнет лед – ты труп, – напутствовал его Эссиорх.
Корнелий попытался пнуть Эссиорха в голень, но голень у хранителя была твердая как гранит. Связной света отшиб пальцы и заохал.
– И это яйцо еще хамит своей маме-наседке! Да что бы он делал без моих маголодий! Весь мрак теперь знает, что я выхватываю флейту с двух шагов! Поэтому и этого рахита никто не обижает! – пожаловался он Улите.
Рахит, он же подставка для мотошлема, молча открыл дверь. Корнелию его молчание не понравилось. Он на всякий случай отодвинулся, опасаясь пинка, и быстро сказал:
– Так и быть, сынок, живи и не мучайся! Я пошел! Девяносто девять процентов, что я вернусь вовремя!
Эссиорх попытался не улыбнуться. Он уже усвоил, что, когда Корнелий так говорит, всегда в последний момент оказывается, что выпал тот самый один процент, который был оговорен как невозможный.
Слышно было, как Корнелий спускается, перепрыгивая через три ступени и грохоча как пустой мусорный бак, который скатили по лестнице. Наконец топот смолк. Дверь внизу хлопнула. Корнелий растворился в суматохе города.
– Тихо как стало! Не верю, что мы одни! – сказала Улита, вслушиваясь в непривычную тишину.
Эссиорх кивнул.
– Не говори ему, но втайне он меня восхищает! – задумчиво произнес он. – У него взгляд художника.
– Он что, тоже рисует? – удивилась Улита, никогда не видевшая, чтобы Корнелий прикасался к кистям.
– Нет. Но это не главное. Он способен радоваться самым простым вещам. Например, стоит у окна и играет на флейте для соседской канарейки. Она на два окна левее живет. Ее отсюда не видно, но слышно. Или маголодией гоняет по стеклу дождевую каплю, рисуя рожицы. Или по двадцать минут сажает на салфетку муравья, который непонятно зачем влез на столик в кафе, где его сейчас придавят. Только посадит, чтобы перенести на траву, а муравей опять на столе.
– А ты что, так не можешь?
– Так – нет. Мне бы это даже в голову не пришло. Признаться, я ему завидую. Только, повторяю, не говори Корнелию, чтобы он не задирал нос! И вообще боюсь я за него! – сказал Эссиорх, с братской, скрытой под грубостью нежностью выглядывая в окно, чтобы еще раз увидеть прыгающую спину Корнелия.
– А ты не бойся! Москва же – это болото? Болото! А в болоте выживает не самый сильный головастик, а самый шустрый, – заявила Улита.
– Ты не права, – мягко сказал Эссиорх.
Рядом с вечно взрывающейся и кипящей Улитой он казался воплощением умиротворенности. Даже его легкое занудство оказалось очень кстати: оно противопоставлялось Улитиному буйству и уравновешивало его.
– Ну и что! – фыркнула Улита. – Когда женщина не права – извинись перед ней. Когда женщина не права вдвойне – извинись перед ней два раза. Прямо тошно, каким простым вещам приходится обучать!
Эссиорх подошел к мольберту и, взяв кисточку с полузасохшим маслом, задумчиво ее лизнул. Хранитель любил нюхать масляные краски и пробовать их на вкус. Он утверждал, что хорошее масло можно отличить от плохого по одному только запаху. Он более наполненный, дразнящий, но не резкий.
– Может, ты не художник, а тайный токсикоман, а? С красок перейдешь на клей, а после клея дорожка под горку накатанная? – спросила Улита, у которой было что на уме, то и на языке. Даже, пожалуй, на языке чуть больше.
– С красок я перейду на книжные страницы. Знаешь, как пахнут новые книги? У каждой страницы – свой запах, – мечтательно сказал Эссиорх.
В его больших глазах появилась ланья мечтательность. Улита не выдержала и повисла у него на шее корабельным якорем. Эссиорху хотелось рисовать, и он подставил ведьме свежую, хотя и давно не бритую щеку. Улите это не понравилось.
– Фу, снова ты занудствуешь! Что ты понимаешь в любви? – спросила она с досадой.
– Достаточно. Любовь – это состояние души при непротивлении тела, – ответил Эссиорх.
Улита задумалась и, вертя его слова как головоломку, даже высунула язык цвета докторской колбасы.
– Ну уж нет! По мне так любовь – это состояние тела при непротивлении души, – заявила она и снова полезла колоться о подбородок Эссиорха, про который она не раз говорила, что папа у него кактус, а мама ежиха.
– Не понимаю я тебя! Ты прям не мужчина, а памятник! И как так можно жить? – промурлыкала Улита.
Она стояла за спиной Эссиорха и, закрывая ему руками глаза, мешала рисовать.
– Как жить?
– Ну мужчина – усредненный такой – обычно судит о благополучии другого мужчины по трем вещам: машине, девушке и квартире. Машина должна быть крутая, девушка с ногами от глазных зубов, а квартира – стильная берлога. А у тебя что? Вместо машины раздолбанный мотоцикл, девушка – борец сумо, а о квартире я вообще молчу. Ты за нее даже не платишь, потому что без тебя тут потолок рухнул бы через две минуты… Не стыдно?
– Не стыдно. Мотоцикл… пусть меня кто-нибудь в пробке обгонит. Квартира недалеко от центра. Ну а девушка у меня вообще самая лучшая, – твердо сказал Эссиорх.
Он отлично знал, что внешне уверенные люди как никто другой нуждаются в усиленных дозах сторонней уверенности.
Улита просияла и вновь попыталась повиснуть на Эссиорхе. Но именно в этот момент в дверь позвонили.