* * *
Алиса устала ждать.
Она направляется за дом, к забору. Ветка, которая послужила Стефано палкой, все еще там.
Алиса хватает ее.
Тридцать минут. Парк отбрасывает тени — ползущие, взбирающиеся по стенам.
Тридцать минут — уже чересчур. Это можно сделать, только пока светло. Что именно сделать, она еще не знает. Но что-то можно сделать. До того, как тени доберутся до вечера и лишат его лунного блеска.
На пороге ни одной крысы. Ни одной, ни одинешенькой. Они здесь больше не царствуют. Небезопасное место.
Алиса входит.
В трижды проклятый дом.
Алиса идет по мерзкому коридору.
Алиса входит в последнюю адову комнату.
Дверь открыта. Холод. Здесь есть крыса. Или, по крайней мере, ее разбитые об угол останки. Противно воняет. Мухи хорошо поработали над ней. Алиса сглатывает, рукав куртки прижат к носу.
— Надо торопиться.
Ей надо торопиться. Беглый взгляд по комнате: пусто. Слишком пусто. Слишком пусто на полу — не хватает трости Человека-Призрака.
Хлоп.
Дверь закрывается. Осколки окна трясутся. И Алиса опять впадает в это чертово оцепенение. Ужас цементирует ее сердце и приклеивает ноги к полу. В воздухе разит масляными красками. Важно сохранять ясность ума, нельзя ее терять, нужно смотреть. Алиса знает. Она смотрит на картину. Тучи. Наэлектризованные, неподвижные тучи, больше ничего. Смотрит пристальнее. Хотела бы не смотреть. Глаза — зеленые точечки, прикованные к картине, Алиса не может не смотреть. И Алиса смотрит. Двухмерность утрачивается. Она чувствует, как холодный ветер свинцовых небес бьет ей в лицо, ерошит ее волосы. У ветра ледяное, загробное прикосновение.
Далеко-далеко — точка. Черная.
Это не точка. Оно движется. Оно черное. Но не точка.
Это вздутие. Вздутие изнутри картины. Темное пятно расширяется и лишает небо жизни. Заражает его.
Пятно сейчас в центре. У пятна кровавая улыбка.
У пятна есть руки. Когти. Пятно стало кроликом, пятно и есть кролик.
Когти кролика вцепились в тело ребенка.
У кроликов нет когтей. Алиса знает. Клыков тоже нет. Однако у этого кролика, единственного кролика, короля всех кроликов, есть и когти, и клыки, и свежее мясо, которое прилипло к его морде.
То, что осталось от ребенка, капает. То, что осталось от Марко Пулацци. Алиса знает: это Марко Пулацци. Она видела его фотографию по телевизору.
Кап-кап-кап.
С туловища капает. На письменный стол. И кролик смеется.
Кроликопятновздутие замолкает, видоизменяется. Цвета смешиваются, замешиваются, компонуются. То же происходит и с туловищем. Оно делается тонким, теряет цвет, твердеет: превосходная трость. Его трость. Архетип всех на свете тростей.
Тук. Тук. Тук.
Трость стучит по плитам тучи. От каждого касания — искры. Молнии. Льет дождь. Льет дождь в комнате. Вода не смывает кровь, она припечатывает ее к полу. Потому что вода тяжелая. Черная. Масло вместо воды. Масляная пастельная краска, которая не сходит.
Кроликопятновздутие уже не кроликопятновздутие. Это содержимое внутри формы. Форма с содержимым. Идеальное совпадение. Зло. Человек-Призрак.
Пожиратель.
Алиса не знает, что могла бы убежать. Поэтому Алиса не может убежать. Алиса остается, уставившись в глаза абсурду.
Пожиратель произносит:
— Мы помним тебя.
Но у него не один голос. И даже не два. У него тысяча голосов. Из одного рта. Они взрывают мозг, пропитывают его. Утомляют.
— Между нами осталось кое-что: разговор, который мы так хорошо вели с тобой, пока… — Лицо Пожирателя морщится, корчится от боли, потом выпрямляется, скалясь. — До того, как этот тупица попытался остановить нас.
Поры — как сухие озера, распахнутые в небо. Алисе холодно — проклятый холод заморозил горло, крик не выходит, раскалывается, и осколки сыплются на живот. Пожиратель вытаскивает ногу, ставит ее на стол. Оскверняет его. Кровь и пыль. Тучи пыли загрязняют воздух.
Пожиратель — в комнате. Вне картины. Не улыбается, не подмигивает и не шутит. Пожиратель раздражен. Хладнокровный сосредоточенный облик. И опять голос заставляет разум вздрогнуть. Детский металлический, искаженный голос:
— Он хотел сделать мне больно. Больно, понимаешь? — Постепенно голос снова опускается на нижние ноты, грубеет, мрачнеет, свирепеет. — Хотел, чтобы я их не трогал… тебя не трогал, паршивая сукина дочь, грязь, вонючка, дерьмо поганое…
Выпускает слюни. Пожиратель выпускает слюни. И скалится. Розовая пена течет на одежду, вязкая, липкая. Зловоние гнили. Время, отведенное на действие, рушится под пластами ужаса, Алиса ничего не может. И руки Пожирателя на ней: морщинистые указательные пальцы приподнимают верхние веки. Большие — опускают нижние.
— Посмотрим, на чем мы остановились…
* * *
Без металлических ходунков бабушка падает.
Бабушка опирается на них. Толкает перед собой.
Брум. Брум. Брум. Колеса катятся по брусчатке с зазорами между плиток.
— Дыши. Дыши! — говорит бабушка. У нее мужской голос.
— Дыши, давай-же!
Боль в груди. Что-то трескается, лопается. Воздух.
Брум. Брум. Брум. Бабушки нет. Умерла.
— Давай-давай!
Вместе с бабушкой исчезает покой. Появляется боль. Что-то пульсирует в голове, и намного ниже, под ребрами, что-то жжет.
Брум. Брум. Брум. Мужчина в белой рубашке везет медицинскую каталку.
Щелк.
Двери машины «скорой помощи» открываются.
Стефано видит белое.
И лишается чувств.
* * *
Парк — ржавый, а не зеленый. Словно мертвый, колышется он на дне реки. Этот мир не знает реальности. Закрытый мир. Как в одной из тех бутылок, которые держат на полке, с лодками внутри.
Алиса лишилась ясности ума.
Алиса верит в мир из бутылки.
Верит глазам Пожирателя.
— Представь, что мы ссоримся, потому что учительница отругала тебя из-за меня, а потом я прошу у тебя прощения, и мы миримся, согласна?
Лукреция. Вишенки на ее платье какие-то странные: они в крови. Но Алисе кажется это нормальным.
— Это вода.
Она думает, что с нее стекает вода. Потому что она будто и вправду стоит на дне реки. Алиса смотрит на мир снизу. А может, это мир парит над ней. Алисе семь лет, и она чувствует себя легкой, очень легкой. Почти бесплотной.
— Посмотри на кроликов! — визжит Лукреция. И улыбается. Клыки.