— У нас есть счет в местном банке, — напомнила ему Франка.
— У нас? Это у меня есть счет. Ты должна раз и навсегда уяснить, что это мои деньги!
— У меня есть доверенность на распоряжение счетом. Много лет ты считал, что я вполне способна сюда ездить и для тебя…
— Господи, такие вещи не обсуждаются по телефону, — зашипел Михаэль, — ты, кажется, и в самом деле ни о чем не догадываешься!
— Я знаю. Ты объясняешь это мне ежедневно на протяжении уже почти десяти лет.
— Наверное, потому, что это действительно так.
Она с трудом удержалась от того, чтобы положить трубку. Но нельзя же каждый раз так заканчивать разговор.
— Почему бы нам на некоторое время не воздержаться от телефонных разговоров? — предложила она. — Позволь мне решить, как жить дальше, а за это время ты и сам сможешь подумать, что делать дальше тебе. Нам обоим нужно для этого время.
— Не вижу такой необходимости. Прежде всего, нет никакого смысла обдумывать то, о чем мы не можем друг с другом поговорить. Это ни к чему не приведет.
— Михаэль, — сказала Франка, — у тебя есть любовница. Ты должен сам, без меня, решить, нужна она тебе или нет. Не надо об этом со мной разговаривать, я ничем не смогу тебе помочь.
— Ага, ты хочешь жить на Гернси и тратить мои деньги до тех пор, пока я с покаянием не вернусь к тебе?
«Какой же он мерзкий», — подумала Франка почти с состраданием.
— Я не думаю, что я здесь напрасно трачу наши деньги, — строго сказала она, — и речь идет не о том, чтобы ты, каясь, вернулся ко мне. Речь идет о том, чтобы ты принял решение. Каким бы оно ни оказалось — ты должен его принять.
— Ты говоришь, как школьный завуч, — раздраженно сказал Михаэль и на этот раз сам, не прощаясь, положил трубку.
Франка пошла в столовую, где сидела Беатрис. На столе перед ней стоял стакан красного вина и лежала развернутая газета. Но Беатрис не читала. Погруженная в свои мысли, она бесцельно смотрела в стол.
— Я не помешала? — спросила Франка.
Беатрис вздрогнула и подняла голову.
— Нет, конечно, нет. Я не могу понять, который теперь час. Вы не хотите поесть? Боюсь, что я сегодня не буду ничего готовить, но…
— Нет, нет, спасибо, я не голодна. Можно мне выпить глоток вина? Только что звонил мой муж, а меня страшно угнетают его звонки.
— Пейте, сколько хотите, — сказала Беатрис и пододвинула Франке бутылку, — у меня это сегодня будет тоже не последний бокал. Мне надо укрепить силы.
Франка достала из шкафа бокал и села рядом с Беатрис.
— Вас тревожит Алан? — неуверенно спросила она. — Хелин сегодня намекала на это.
— Насколько я знаю Хелин, она никогда ни на что не намекает, а подробно рассказывает, — сказала Беатрис и добавила, видя, как изменилось лицо Франки: — Не переживайте, ничего страшного. Я и так уже много вам рассказала, и пара лишних деталей здесь уже ничего не изменят. Вы можете все узнать и от меня.
— Где сейчас Хелин?
— Ужинает с Мэй. Мэй страшно обиделась, потому что я сказала ей, что Майя дрянь и потаскуха, и теперь Хелин хочет ее морально поддержать. Якобы ради нашей с ней дружбы, но на деле она заботится о себе. Мэй часто возит ее в магазины и в кафе, и Хелин панически боится, что все это кончится, если мы с Мэй окончательно разругаемся.
— Эта история с Майей не угрожает вашей дружбе?
Беатрис беспечно махнула рукой.
— О, пустяки! Мэй и без того знает, что я думаю о Майе, я говорила ей об этом уже сто раз. Наверное, она в этот раз надулась из-за формы, в какой это было сказано. Единственный человек, на которого ее рассказ может произвести впечатление, — это Хелин.
— Вы говорили с Аланом?
— У меня руки чешутся взять трубку и позвонить, — призналась Беатрис, — но я всякий раз удерживаю себя. Алану сорок три года. В сущности, я не имею права вмешиваться в его жизнь.
— Я не могу понять, почему он так привязался к Майе, — сказала Франка. — Да, она смазливая девочка, но я не увидела в ней ничего особенного, никакой изюминки. На ее месте могла бы быть любая другая женщина.
— Он хочет только ее. Не спрашивайте меня, почему. Почему люди влюбляются друг в друга, почему любовь иногда так захватывает человека, что он не может отделаться от нее, даже если его постоянно унижают и оскорбляют? Или само это страдание делает невозможным разрыв отношений? Иногда я думаю, что Алан не сможет покончить с этими отношениями до тех пор, пока не установится равновесие сил. Но может быть, я просто мудрствую и придаю всему слишком много несуществующего смысла. Может быть, в Майе есть нечто такое, что очаровывает его и не дает уйти.
— Она сейчас с ним?
На лице Беатрис не дрогнул ни один мускул, но глаза затуманились.
— Да, она с ним. Наверное, убеждает его в том, что безумно его любит, что сильно изменилась. Он, конечно, ухватился за эту соломинку и крепко за нее держится. Но она, несомненно, снова обманет его, и он опять будет страдать.
— Вы не сможете его защитить, — тихо сказала Франка, — защитить надолго. Он уже взрослый.
Беатрис зажгла сигарету и нервно затянулась дымом. Франка видела, что она часто так курит.
— Я знаю. Я сама все время себе это говорю. Это его жизнь, его опыт, его шишки, которые он должен набить. Но, с другой стороны, это же мое дитя. И он всегда останется им.
— Вы сильно к нему привязаны?
— Я воспитала его одна. Может быть, поэтому наши отношения стали такими тесными. Не было равновесия. Не было партнера, мужа, на плечи которого можно было бы переложить часть груза. Мы всегда были вдвоем — Алан и я.
— И Хелин, — тихо подсказала Франка.
Беатрис поморщилась.
— Верно. Я чуть не забыла про Хелин. Хелин разрушила мой брак с Фредериком Шэем — она рассказала вам об этом? Вы, конечно, должны были вместе с ней пережить эту, поставленную ею, драму — как развивалась история с Фредериком, когда она поняла, что я ускользаю из ее рук…
НОЯБРЬ 1952 — СЕНТЯБРЬ 1953 ГОДА
Той осенью, семь лет спустя после войны, Беатрис болела, болела душевно. Она бродила по туманному Лондону и видела вокруг безнадежность, зеркально отражавшую ее внутреннее состояние. Бегством в бурную деятельность она отреагировала на окончательный разрыв с Жюльеном и на известие о смерти родителей. Она вернулась на Гернси и окончила школу. Пресытившись вечными слезами и жалобами Хелин, она уехала учиться в Саутгемптон. Она удержалась на поверхности, перебиваясь многочисленными случайными заработками, ходила по Лондону в пальто со слишком короткими рукавами и в дырявых туфлях. Она училась, надрывалась на работе, но смогла, по крайней мере, в то время, идти прямо к цели, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Теперь все осталось позади. В кармане был диплом по английской и романской филологии, но работу она найти не смогла и провалилась в какую-то черную дыру. Ее захлестнули события, страхи, заботы; они душили ее, рвали на части. Впервые у нее появилось чувство, что смерть родителей окончательно опустошила ее, причинила боль, от которой было трудно дышать. Она вдруг поняла, что потеряла все. В мире не осталось ни одного человека, который принадлежал бы ей. С немногочисленными родственниками, жившими в Англии, она практически не общалась, и они были ей чужие. Дебора и Эндрю умерли. Она чувствовала, что не сможет вернуться и на Гернси. Остров и дом стали для нее невыносимыми. Значит, и родины у нее теперь не было. Все, что у нее осталось — это скорбь и боль.