Ингхэм кивнул. Адамс принес ему стакан воды и ушел, а Ингхэм снова заснул.
Вечером Адамс явился с яйцами и хлебом и приготовил на ужин яичницу-болтунью с тостами и чай. Теперь Ингхэм чувствовал себя значительно лучше. Адамс ушел от него около девяти вечера, чтобы Ингхэм мог снова уснуть.
— Большое вам спасибо, Фрэнсис, — поблагодарил он Адамса. Он теперь уже мог улыбаться. — Вы просто спасли мне жизнь.
— Ерунда. Немного христианского сострадания, и все. Рад был оказать вам услугу! Спокойной ночи, Говард, мой мальчик. До завтра!
Пару дней спустя, 4 июля, во вторник, портье «Ла Рен» вручил Ингхэму длинный конверт, прибывший авиапочтой. Это было письмо от Ины, и Ингхэм мог бы поспорить, что в нем не менее двух листов. Он намеревался вернуться к себе в бунгало, чтобы прочесть письмо наедине, но обнаружил, что не в состоянии ждать, и, вернувшись в холл, нашел себе пустой диванчик, но, передумав, направился в бар. Там не было ни души, даже официанта. Ингхэм сел у окна, где посветлей и солнце не слишком припекало.
«28 июня 19…
Дорогой Говард!
Наконец-то собралась написать тебе. По правде сказать, сегодня я не пошла на работу и осталась дома, хотя и здесь у меня, как обычно, дел хватает.
События последнего месяца смешались у меня в голове, так что не знаю, с чего и как начать, поэтому начну, с чего получится. Самое главное — Джон покончил с собой в твоей квартире. Я как-то дала ему твои ключи, чтобы он забрал почту (ключ от почтового ящика висел на связке с остальными ключами), и он, вероятно, воспользовался случаем и снял дубликаты со всей связки. Как бы там ни было, он принял большую дозу снотворного и, поскольку никто и не думал искать его в твоей квартире целых четыре дня, — во всяком случае, когда я пришла туда, я меньше всего ожидала обнаружить его там, — все считали, что он просто уехал из города, возможно на Лонг-Айленд. Конечно, он был в ужасном состоянии. Нет, он не утратил интереса к вашей тунисской работе, но неожиданно заявил, что любит меня. Я была страшно удивлена. Ничего подобного мне и в голову не приходило. Я всегда относилась к нему с симпатией. И он это знал. Он чувствовал себя виноватым перед тобой. Возможно, мне следовало вести себя с ним построже. Но я сказала, что люблю тебя. Джон сделал свое признание где-то в конце мая, сразу же после твоего отъезда. Думаю, он выпил снотворное 10 июня, в субботу. Сказал всем, что собирается на выходные уехать из города. Складывается впечатление, будто Джон хотел плюнуть в лицо нам обоим — покончил с собой в твоей квартире, на твоей кровати. Я не давала ему повода, хотя, признаюсь, он мне нравился и я всегда относилась к нему с участием. Но я ничего ему не обещала…»
Подошел официант и спросил, что он желает заказать.
— Спасибо, ничего, — ответил Ингхэм и встал. Он вышел на террасу и под яркими лучами солнца дочитал письмо.
«…однако, я надеюсь, ты поймешь, почему я так расстроилась. Не думаю, что Джон говорил кому-нибудь еще о своих чувствах ко мне. По крайней мере, никому, кого я знаю. Я уверена, психиатр пришел бы к заключению, что для самоубийства у него имелись и другие причины (если честно, то даже не знаю какие) и что его внезапное проявление чувств ко мне (странное само по себе) лишь еще больше усугубило их. Джон говорил, что считает себя виноватым и не может работать с тобой из-за своих чувств ко мне. Я просила его написать тебе об этом. Я считала, что мне самой этого делать не следует…»
Остальная часть письма была посвящена ее брату Джои, сериалу, который она редактировала и который, по ее мнению, мог принести высокий рейтинг Си-би-эс. Она также писала о том, что упаковывала вещи Джона на его квартире и что при этом ей помогали двое его друзей, которых она раньше ни разу не видела. Она благодарила Ингхэма за тунисскую жилетку и уверяла, что в Нью-Йорке никто ничего подобного не видел.
«Почему она должна была заниматься вещами Джона? — удивился Ингхэм. — Ведь у Джона навалом друзей, куда более близких, чем Ина. «Я не давала ему повода, хотя, признаюсь, он мне нравился и я всегда относилась к нему с участием». Что бы это значило на самом деле?»
Ингхэм направился обратно к своему бунгало. Он шел медленно, глядя на песок перед ногами.
— Привет! Доброе утро! — окликнул его Адамс, тащивший свою дурацкую, как у Нептуна, острогу и ласты.
— Доброе утро, — заставил себя улыбнуться в ответ Ингхэм.
— Есть новости? — поинтересовался Адамс, бросая взгляд на письмо в его руке.
— Боюсь, не слишком свежие. — Ингхэм небрежно помахал письмом, не сбавляя шагу, и, не останавливаясь, прошел мимо.
И лишь после того, как он захлопнул дверь своего бунгало, он смог вдохнуть полной грудью. Это палящее солнце! Одиннадцать часов. Перед уходом Ингхэм опустил жалюзи, и теперь на минуту ему показалось, что в комнате совершенно темно. Он не стал поднимать их.
Покончил с собой в его квартире! Какое грязное паскудство, думал Ингхэм. Что за дешевый спектакль! Заранее зная, что его труп найдет Ина Паллант, поскольку ключи были у нее одной.
Тут Ингхэм обнаружил, что ходит кругами вокруг письменного стола, и плюхнулся на кровать. Постель была еще не заправлена. Мокта что-то задерживался. Подняв письмо над головой, Ингхэм попытался перечитать его, но не смог дойти до конца. Ему стало казаться, что Ина поощряла Джона. Ведь если это не так, то зачем писать об этом, зачем оправдываться, будто она этого не делала? «Относилась с симпатией». Да любая девушка на ее месте заявила бы: «Это тебе не мыльная опера, приятель, так что плюнь и забудь». Меньше всего она походила на женщину, которую можно разжалобить. Неужели он ей и вправду нравился? За последние пятнадцать минут Джон стал казаться Ингхэму отвратительным слабаком. Он попытался, но так и не смог представить, что в нем могло привлечь Ину. Наивность? Глупый юношеский энтузиазм и самоуверенность? Однако какая уж тут самоуверенность, если парень покончил с собой.
И что теперь делать дальше? Нет причины ждать следующего письма. Как нет причины и дальше задерживаться в Тунисе.
«Странно, — подумал Ингхэм, — Ина ни разу не упомянула в письме, что любит его. Даже не заикнулась об этом. «Но я сказала ему, что люблю тебя». Не слишком сильно сказано». Ингхэм чувствовал, что обижен на Ину; это было неприятное чувство, совершенно новое для него по отношению к Ине. Надо бы ответить на ее письмо, но только не сейчас. «Подожду по крайней мере до второй половины дня, а может, и до завтра». Он испытывал потребность поговорить с кем-нибудь об этом, но говорить было не с кем. Что сказал бы на это Адамс?
Днем, несмотря на то что Ингхэм поплавал и немного вздремнул, работа не клеилась. Последние несколько страниц шли очень гладко, он хорошо представлял, что будет дальше (его герой, Деннисон, как раз прикарманил сто тысяч долларов и собирался подделать бухгалтерские книги компании), однако никак не мог облечь свои мысли в слова. Его мозг, по крайней мере в той его части, которая отвечала за воплощение художественного вымысла в печатную форму, словно дал трещину.