— Обычно они подбрасывают голову в окно. Меня, по крайней мере, от этого избавили.
— А может, они из-за чего-нибудь затаили на тебя злобу? Я имею в виду твоих соседей.
Иенсен пожал плечами:
— Я ничего такого за собой не знаю. Я никогда с ними не ссорился. Вел себя тихо. Не задалживал за жилье — даже плачу вперед.
Поколебавшись, Ингхэм спросил:
— Ты хочешь уехать из Хаммамета?
— Подожду еще несколько дней. А потом, черт возьми, конечно же уеду. Но я должен сказать тебе одну вещь. Для меня невыносимо думать, что кости Хассо останутся в этом проклятом песке! И я рад, что евреи задали им перцу!
Ингхэм беспокойно оглянулся, но в кафе, как обычно, стоял шум, и, вероятно, никто поблизости не понимал по-английски. Несколько человек, включая и бармена, поглядывали на Иенсена, но только потому, что тот пребывал в плохом настроении, однако их лица выглядели вполне добродушными.
— Тут я с тобой солидарен.
— Нехорошо так ненавидеть, как я, — продолжал Иенсен, он сжал одну руку в кулак, а другой вцепился в пустой стакан с такой силой, что Ингхэм забеспокоился, не собирается ли он запустить его куда-нибудь. — Это нехорошо.
— Тебе лучше что-нибудь съесть. Я бы предложил поужинать вместе, но у меня свидание. Как насчет завтрашнего вечера?
Иенсен согласился. Они договорились встретиться в «Кафе де ла Плаж».
Ингхэм вернулся в свое бунгало, чувствуя себя виноватым, как если бы сделал не все, чтобы помочь Иенсену. Он вдруг понял, что ему совсем не хочется встречаться с Кэтрин Дерби и что с Иенсеном ему было бы менее скучно и даже приятнее.
В этот же день вместе с письмом матери из Флориды (родители Ингхэма, выйдя на пенсию, переехали жить туда) пришло срочное письмо от Ины.
В нем говорилось:
«10 июля 19…
Дорогой Говард!
Ты прав, я должна тебе кое-что объяснить, так что попробую. Начну с того, почему я была так расстроена. Некоторое время мне казалось, что я люблю Джона… и, если уж быть честной до конца, я переспала с ним — два раза. Конечно, ты вправе спросить: «Почему?» Единственно по той причине, что я никогда не считала, что ты от меня без ума — что твое чувство глубокое и настоящее. Ты же знаешь, можно влюбиться всего лишь поверхностно. Не всякая любовь — это пылкая страсть, и не всякая любовь та, в которой можно найти свою вторую половину. Я была очарована Джоном. А он влюбился в меня как сумасшедший — это может показаться странным, совершенно внезапным порывом, хотя мы были знакомы уже больше года. Я ничего ему не обещала. Он прекрасно знал о тебе, как ты знаешь, и я сказала ему о том, что ты сделал мне предложение и что я, более или менее определенно, дала свое согласие. Хотя понимаю, у нас это все имело неофициальный характер. Я считала, что Джон и я… если я стану к нему немного прохладнее (он был до крайности эмоциональным), могли бы найти выход, если бы по-настоящему любили друг друга. Он был для меня совершенно неизведанным миром, полным самых невозможных фантазий, которым он умел придать зримую форму и облечь их в слова».
«А разве я не мог бы делать то же самое? — подумал Ингхэм. — Или Ина считает, что я худший писатель, чем этот киношник Джон?»
«Потом я начала улавливать в Джоне какую-то слабость, колебания. Но это не имело никакого отношения к его чувствам ко мне. Тут этим и не пахло. Причина крылась в его характере, до которого мне не было дела, и это пугало меня. Это была неуверенность, за которую его нельзя было винить, да я и не собиралась этого делать, однако, наблюдая и чувствуя эту слабость, я понимала, что у нас с ним ничего не получится. Я старалась как можно деликатнее разорвать наши отношения, однако такое редко удается. Всегда наступает момент, когда приходится говорить жестокие слова, поскольку без них другая сторона не желает принимать правду. И когда я сказала, что между нами все кончено — весь наш «роман» длился всего десять дней, — мои слова, к несчастью, стали для Джона роковыми. Целых пять дней он был сам не свой, и я пыталась, как могла, помочь ему. А за два дня до самоубийства он заявил, что не желает видеть меня. Я думала, что он у себя в квартире. И он был мертв, когда я нашла его. Не буду даже пытаться описывать тот ужас, который я испытала, обнаружив его у тебя. У меня нет таких слов. Их просто не существует.
Итак, дорогой Говард, что ты думаешь обо всем этом? Подозреваю, ты захочешь меня бросить. Не могу упрекать тебя за это — а если бы и могла, то что с того? Я сумею с этим справиться. Никто, кроме меня, об этом не знает, если только Джон не рассказал обо всем Питеру. Ты мне по-прежнему дорог, и я все еще люблю тебя. Не знаю, что ты сейчас чувствуешь. Когда ты вернешься, — а я надеюсь, это случится весьма скоро, — мы сможем, если ты захочешь, снова встретиться. Тут все зависит от тебя.
Я по-прежнему занята своей работой и смертельно устаю. (Если работодатель желает, чтобы ты отдал ему все свои жизненные соки, то ты вручаешь ему и свой труп.) Да еще обычные дела по дому. Похоже, в августе намечается некоторое затишье, и я смогу взять двухнедельный отпуск.
Ответишь ли ты мне в ближайшее время, несмотря на то что мое письмо вышло таким мрачным?
Любящая тебя
Ина».
Прочитав письмо, Ингхэм поначалу испытал что-то вроде презрения. Какая недальновидность со стороны Ины! А ведь он считал ее умной женщиной! В этом письме она как бы просила у него прощения, почти умоляла, надеясь, что он все забудет и примет ее обратно. До чего же глупо с ее стороны!
Для него это менее важно, чем пропажа собаки Иенсена, подумал Ингхэм.
Ина права. Он не «был от нее без ума», однако рассчитывал и полностью полагался на нее в очень важном для него и значительном. И вот теперь, прочитав письмо, он понял, что она его предала. Слово «предала» само пришло к нему на ум, и ему стало тошно. И дело вовсе не в том, подумал Ингхэм, что его возмутила бы любая интрижка, которую Ина вздумала бы завести в его отсутствие, а в том, что она влюбилась по самые уши. Ина искала любви, «настоящей и вечной», как любая женщина на этой земле, но искала ее в этом никчемном слабаке — Джоне Кастлвуде.
Как бы ему хотелось, чтобы она написала ему, что переспала с Джоном по чистой глупости, и что это не имеет для нее никакого значения, и что Джон почему-то воспринял все всерьез! Однако ее письмо выставляло ее как самую обыкновенную дурочку без мозгов…
Ингхэму захотелось выпить скотча по этому поводу, и он прикончил остатки бутылки. Он разбавлял виски простой водой, не побеспокоившись принести себе лед. Затем, засунув бумажник в карман шорт, направился в лавочку при бунгало. Было без четверти шесть. Нужно выпить еще, прежде чем ехать к Кэтрин. Интересно, будет ли с Кэтрин скучно или нет?
Направляясь к лавке, Ингхэм заметил на обочине шоссе пару верблюдов. На одном из них ехал загорелый до черноты тощий араб в бурнусе.
Верблюды шли на поводу. Влекомая ослом арба, высоко заваленная хворостом, поверх которого восседал босоногий араб, приостановилась у обочины, и с нее кто-то соскочил. К немалому удивлению Ингхэма, это был Абдулла в красных шароварах. Что это он тут делает? Ингхэм видел, как старик огляделся по сторонам, затем проковылял через дорогу, по направлению к отелю. Арба прикатила со стороны Хаммамета и поехала дальше. Араб скрылся из виду среди кустов и деревьев, окружавших отель. Ингхэм зашел в лавочку и купил несколько яиц, бутылку скотча и пиво. Старый хрыч, подумал Ингхэм, возможно, собирается повидаться с хозяином сувенирной лавки, чуть выше по дороге. Кроме того, между отелем и Хаммаметом находились овощные и фруктовые лавки, которыми тоже владели арабы. Но присутствие Абдуллы так близко от отеля действовало Ингхэму на нервы. Ему почемуто казалось, что сегодня один из худших, если не самый плохой день в его жизни.