Несмотря на размеры поляны, Люси не покидало ощущение замкнутости пространства, тропические заросли показались ей живой тюрьмой.

Но вот оператор перестает следить за обезьянками и делает несколько шагов вперед — в направлении хижин. Изображение следует ритму его медленных тяжелых шагов. Вот крыши хижин, сложенные, на первый взгляд, из пальмовых листьев, вот стены — из стеблей бамбука, тесно прижатых один к другому и связанных лианами. Первобытные жилища, словно выплывшие из глубины веков, в каждой такой хижине может поместиться четыре-пять человек. В проеме, заменяющем дверь одной из хижин, внезапно вырисовывается плотная темная туча, это сбившиеся в стаю москиты и мухи, они напоминают облако пыли при песчаной буре.

Люси съежилась в кресле, ожидая чего-то еще более страшного.

Оператор, все так же медленно, входит в хижину, он все время начеку, он опасается сделать лишнее движение. Становится темно, только какие-то черные пятна плавают вокруг. Здесь, кажется, все жужжит, даже воздух. Люси машинально почесала затылок, потом шею.

Тучи насекомых встают стеной… Вот-вот произойдет нечто ужасное.

Луч лампы, скорее всего прикрепленной к камере, прорезает тьму.

Вот же оно, вот это ужасное!

В глубине, в пятне света, шесть скрюченных тел, все лежат рядом, совершенно голые. Явно семья туземцев. Раздутые и превратившиеся в какую-то адскую массу лица, высохшие уже глаза, набитые мошкой и червями орбиты. Струйки крови изо рта, из носа, из ануса — словно все шестеро взорваны изнутри. Животы тоже раздуты — наверное, от кишечных газов. Оператор не упускает ни малейшей подробности, один бесконечно долгий план сменяется другим, еще крупнее. У всех трупов черные волосы, стертые ноги, выдубленная кожа, как у людей из первобытных племен на картинках. Но черты неразличимы, отчаяние и смерть сделали всех одинаковыми.

Люси дышала с трудом, она хорошо представляла себе, какая вонь стоит в хижине, как там жарко и влажно и с какой скоростью в такой жаре и влажности разлагаются тела. А жирные зеленые мухи подтверждали: все именно так.

Внезапно одно из тел содрогнулось. Открылись большие темные глаза — господи, сколько в них боли! Этот наполовину покойник посмотрел прямо в объектив. Люси вздрогнула, откинулась в кресле и, не в силах сдержаться, вскрикнула. Рука туземца протянулась вперед, будто он просил о помощи, потом упала — тяжело, как ствол мертвого дерева.

Они живые… Некоторые из них еще живы…

Люси быстро глянула на хозяйку дома, та нервно крутила в руках носовой платок. Люси вспомнился преследовавший ее кошмар: мертвое обугленное дитя открывает глаза — как здесь. Дрожа, она снова обернулась к экрану. А там продолжался кошмар. Оператор носком башмака трогал скрюченные тела, чтобы проверить, живы эти люди или мертвы. Вздохнуть Люси смогла только тогда, когда этот человек вышел из хижины. А там, на поляне, снова были обезьянки, теперь они застыли на ветвях, словно чем-то подавленные. Словно на джунгли набросили одеяло.

Передышка оказалась недолгой, оператор продолжил обход. Во всех хижинах повторялось одно и то же: среди мертвых туземцев кто-то живой, его снимали и оставляли подыхать — как животное.

Кончался фильм общим планом селения: десяток хижин с умершими или агонизирующими обитателями, отданными во власть джунглей.

Темнота.

35

— Скажи, а что такое «непереносимость лактозы»? Насколько часто она встречается и почему возникает?

Не останавливая машины, Шарко позвонил своему другу-судмедэксперту, Полю Шене. Ему хотелось убедиться в том, что непереносимость лактозы — случай редкий, иначе не понять, на верном он пути или еще нет. Он включил громкую связь, чтобы Леваллуа тоже услышал ответ.

Поль несколько секунд помолчал, подумал, потом сказал:

— Ты спрашиваешь меня о том, чем я занимался страшно давно, но поскольку это из курса общей терапии и биологии, то и не забывается. Еще в студенческие годы врезалось в память. Мы тогда изучали естественный отбор и эволюцию. Представляешь хоть примерно, что это такое?

Полицейские переглянулись.

— Спрашиваешь! В последнее время мы с коллегой просто увязли в этом. Давай, говори!

— Вот и отлично. Прежде всего надо понимать, что лактоза — специфический компонент молока, которым млекопитающие кормят своих детенышей. Переносимость или непереносимость лактозы передается исключительно с генами, а заметить непереносимость можно только тогда, когда младенца отнимают от груди и пытаются накормить коровьим молоком.

— Пока ничего особенного…

— Сейчас начнется особенное, не беспокойся! Слушай дальше. Переносимость лактозы — я подчеркиваю, именно переносимость! — явление, возникшее относительно недавно, примерно пять тысяч лет назад, и отмечается оно лишь там, где люди приручали коров и превращали их в домашних животных специально затем, чтобы питаться их молоком. У Человека, Человека с большой буквы, ген переносимости лактозы находят исключительно в тех регионах, где у коров тоже существуют особые гены — те, что обеспечивают высокие удои молока.

— То есть… природа воздействовала одновременно на людей и на коров, изменяя ДНК тех и других и создавая в этой ДНК гены, которых прежде не было?

Шарко вспомнил главную мысль научной работы Евы Лутц: жестокость тех или иных народов как бы «впечатывает» в ДНК ген леворукости. Воздействие культуры на генетику…

— Совершенно верно. Ген, обеспечивающий высокие надои, у коровы и ген переносимости лактозы у человека. Если я правильно помню, это называется коэволюцией, или, говоря образно, «гонкой вооружений» между человеком и коровой. Естественный отбор приводит к тому, что человек, по природе своей — собиратель и охотник, питавшийся исключительно плодами и мясом, начинает пить молоко одомашненной им коровы, а в связи с этим — и к тому, что корова начинает давать больше молока. И чем больше коровы дают молока, тем больше молока пьют люди… Отсюда и термин «гонка вооружений», занятно, да?

— Если я правильно понял суть твоих объяснений, можно сказать, что те современные люди, которые не переносят лактозы, не обладают нужным для этого геном только потому, что их предки не одомашнивали коров, так?

— Да-да, именно так. Предки нынешних людей с непереносимостью лактозы жили, очевидно, далеко от тех регионов, где одомашнивали и разводили молочный скот. Чем дальше от предков наших современников с непереносимостью лактозы находились коровы, тем меньше встречалось среди них таких, кто мог пить молоко без опасности для жизни, и тем у меньшего их числа вырабатывался ген переносимости. Когда я учился, на медицинском факультете говорили, что в Европе непереносимость лактозы наблюдалась примерно у пяти процентов населения, а в Китае у девяноста девяти процентов! И представляешь, из-за такой неравномерности выходило, будто лактозы не переносит в среднем семьдесят процентов населения мира. И в самом деле: дай выпить молока азиату, и его немедленно вырвет, тогда как «чистокровные» французы из поколения в поколение пьют его — хоть залейся, и ничего. Я ответил на твой вопрос?