«Она выживет?» – спросил он. Голос его дрожал…
– Прошу прощения, господин доктор, что я вас перебиваю, но я вынужден спросить: как он задал вам этот вопрос – с надеждой или со страхом?
– Не знаю теперь, как вам и ответить, – после долгого раздумья ответил Бородулин.
– А вас что, разве спрашивали об этом, когда допрашивали тогда, в декабре прошлого года?
– Нет, тогда об этом меня не спрашивали.
– Так почему вы говорите, что не знаете, как ответить «теперь»?
– Потому что я согласно вашей просьбе смотрю на случившееся уже иными глазами…
– И что вы видите, доктор? – насторожился судебный следователь.
– Я вижу, то есть думаю, что его вопрос скорее задан был с интонациями страха, нежели заботы…
«Это, несомненно, он. Александр Кара и есть убийца», – подумалось вдруг Воловцову. Теперь он был просто убежден в этом. Но как это доказать? И опять все упирается в этот проклятый мотив…
– Что было потом? – механически спросил он, погруженный в свои мысли.
– Потом я ответил, что не знаю, выживет ли Еличка. И добавил, чтобы как-то поддержать Александра, что надежда все же есть.
– А он в ответ почти истерически крикнул: «Не врите!» Верно? – спросил Воловцов.
– Верно, – согласился доктор.
– И в его голосе вы расслышали… – выжидающе посмотрел на Бородулина Иван Федорович.
– …страх! – Доктор даже приоткрыл от возбуждения рот. – Ну конечно, именно страх! Понимаете? – Он во все глаза смотрел на Воловцова: – Не могу в это поверить… Это не укладывается в голове, господин следователь… Ведь, получается, что убийца он, Александр!
– Я знаю, – спокойно ответил Иван Федорович.
– И что, вы его заарестуете?
– Позже… И прошу вас, – судебный следователь подался всем телом к Бородулину, – о нашем с вами разговоре не говорите никому ни слова. Иначе мы спугнем убийцу. Если будут спрашивать, неважно кто: Александр, Алоизий Осипович, ваша супруга, служанка, знакомые – говорите просто: следователь, мол, спрашивал про вечер пятнадцатого декабря прошлого года и про то, что вы увидели в квартире Кара, когда вас туда привели. И ничего более. Вы поняли?
– Понял, – твердо произнес Бородулин и нахмурился.
– Ну что ж… Разрешите откланяться и заверить вас в совершеннейшем к вам расположении и почтении, – витиевато попрощался Иван Федорович и, провожаемый служанкой, покинул квартиру Бородулиных. Когда он вышел в общие сени, то мельком глянул на двери квартиры Кара. Похоже, она была пуста.
Ничего, он побеседует с Алоизием Осиповичем на заводе…
Что такое распеканция, милостивые судари?
Это вовсе не грозный рык начальства, недовольного вашей службой или неисполнением поставленных задач.
Не нагоняй за неряшливый внешний вид и амбре после вчерашнего бурного возлияния.
И вовсе не суровый выговор с занесением в формулярный список (хотя случается и такое у особо нерадивых к службе, а то и вороватых).
Распеканция, судари вы мои, это и грозный рык, и нагоняй, и суровый выговор вкупе. Но главное – распеканция есть некий показатель бездарности вашего руководства, будь оно даже в генеральских чинах. Ибо если начальство вами недовольно и распекает вас, по-иному, поносит, ругает и учит жить, то этим оно лишь расписывается в собственной слабости и неумении руководить. Поскольку руководитель грамотный и умный, скажем, как председатель департамента уголовных дел судебной палаты статский советник Геннадий Никифорович Радченко, никогда на своих подчиненных орать не станет, равно как и стучать кулаком по столу, потому что организует работу таким образом, что его присутствия в департаменте зачастую и не требуется. Конечно, на первый взгляд может показаться, что такой начальник, как его высокородие Радченко, службу свою попросту манкирует и бьет баклуши в собственной усадье, почитывая газеты на мягком диване. Но на второй взгляд, а тем более если присмотреться, становится очевидным, что этот начальник – выдающийся руководитель, функцией которого является правильная организация деятельности всех служащих, находящихся в его подчинении, а также контроль за их деятельностью. А контроль при правильной организации всей работы, конечно, необходим, но вовсе не ежечасный.
Совсем иного склада прокурор судебной палаты, действительный статский советник Владимир Александрович Завадский. Его превосходительство, кавалер семи орденов, в том числе ордена Святой Анны второй степени, был дотошен и мелочен. Он донимал своих подчиненных разными проверками, требовал отчетов, докладов и рапортов и любил быть в курсе всего, что бы ни происходило в обоих департаментах, гражданском и уголовном. Впереди у него уже маячило почетное и ко многому обязывающее звание сенатора, которое дается за беспорочную и деятельную службу во благо Отечества и во имя Государя Императора, а потому допустить какой-либо промах или, не дай бог, грубую ошибку и тем самым отдалить от себя столь желанное сенаторское звание было никак невозможно. Да и характером его превосходительство прокурор московской судебной палаты отличался весьма нервическим и крайне тревожным.
Отчасти таковому характеру Завадский обязан был своим предкам, ибо замечательные пращуры Владимира Александровича все как один обладали кипучей деятельностью и были крайне беспокойного нрава, чему способствовала горячая польская кровь.
Отчасти же причиной неугомонного характера являлась и сама специфика службы Владимира Александровича в области юриспруденции, весьма запутанной и сложной, как раз и требующей дотошности и умственного проникновения во все малейшие детали и многочисленные нюансы. Что, несомненно, откладывает отпечаток на характер.
К тому же накопилась усталость, грозящая перерасти в хроническую. Ибо шестьдесят один год, господа, из которых почти сорок лет проведены на государевой службе, – это все-таки вам не шутка! Как сказал однажды его давнишний приятель и одногодок, присяжный поверенный при московской судебной палате, «златоуст» Федор Никифорович Плевако:
– Нам уже пора на отдых, досточтимейший Владимир Александрович. У нас на исходе жизненные ресурсы, которые необходимы для исправления служебных обязанностей…
Конечно, Завадский не согласился с Плевако и ответил ему что-то вроде «мы еще послужим государю», но внутренне был абсолютно согласен с соперником-приятелем, с которым они когда-то вместе учились на юридическом факультете Московского Императорского университета, а потом поступили на службу в судебную палату. Только Федор Плевако пошел по адвокатской части и стал присяжным поверенным, а Владимир Завадский двинулся по части обвинительной и сделался прокурором.
Уже около сорока лет оба служили в той же судебной палате, правда, действительного статского советника Владимир Александрович Завадский получил на два года раньше, нежели Федор Никифорович Плевако. Бывало, они встречались на процессах, где Завадский выступал обвинителем, а Плевако – защитником, и скрещивали шпаги в непримиримом судебно-следственном поединке, а потом, после окончания слушания дела в суде, ходили друг другу в гости и пили чай с вареньем, а иногда что-либо и покрепче. В последнее время такие совместные посиделки сделались обязательными и едва ли не ежевечерними, ибо их объединяло многое: оба поляка, примерно одного возраста, окончили Московский университет, а потом рука об руку трудились в московской судебной палате, а к этому еще следует добавить общие взгляды на мир, на окружающих, одинаковые привычки, выработанные долгой службой…