– Князек, я немного наврала тебе тогда, когда говорила, что ко мне пришел неизвестный и принес мешочек с алмазной пылью. На самом деле никакого неизвестного не существовало.
– Как это? А мешочек с пылью?
– Ну он-то существовал. И магическая клятва существовала. Видишь ли, я кое-чем была обязана Мировуду. Незадолго до смерти он взял с меня клятву, что спустя два века я отыщу его перстень, где бы он не находился, осыплю алмазной пылью и телепортирую в любое безопасное место подальше от Лысой Горы. Вот и все, что я должна была сделать… И я это сделала. Для начала я заставила нежить прорыть подкоп под Хранилище Артефактов.
– Круто, – оценил Хаврон. – Фея, грабящая банки! Это покруче колобка, который взял лису в заложники!
– Мне не смешно, лопухоид! И тебе, поверь, будет совсем не смешно, когда сюда нагрянут боевые маги, схватят меня, а тебе сотрут память! – рассердилась фея.
Хаврон задумался. Перспектива была безрадостная.
– Мне нельзя стирать память. Из нее и так все вываливается. Особенно с кем, где и во сколько… А также как много и когда отдавать! – заметил он резонно. – Слушай, а надуть этого Мировуда ты не могла? В конце концов, он уже немного того… помер?
– Надуть? Ты соображаешь, что говоришь? Маги-вуду и некромаги, а Мировуд ведал это искусство, могут мстить и из гроба, особенно когда речь идет о нарушенных клятвах. Я и так тянула до последнего, пока Мировуд не стал являться мне во сне, – призналась фея.
* * *
Прошло два часа. Эдя разбирал чемодан, фея же скучала и, просыпав на стол тонким слоем сахар, чертила на нем концом веера знаки. Дважды Хаврон слышал запах жженого сахара, однако дальше этого дело не шло. У феи что-то не ладилось.
Трехдюймовочка перелетела в комнату, забралась в шкаф с вещами Зозо и уснула, подложив себе под голову полотенце. Спала она, однако, недолго. Уже через четверть часа что-то заставило ее вскочить на ноги, да так энергично, что она стукнулась лбом о верхнюю полку. Сгоряча Трехдюймовочка схватилась за веер, но, вспомнив, что магии в нем нет, горько уронила руки.
– Все пропало! – простонала она.
– Что пропало-то? – не понял Эдя.
– Спрячь меня скорее, умоляю! Будем вместе в жизни и смерти, мой паж! Поцелуй же меня на прощанье! – взмолилась фея.
Она стремительно взлетела и, обхватив шею изумленного Хаврона руками, ткнулась ему куда-то в район носогубного треугольника. Пока изумленный Эдя пытался понять, чем вызвана эта стихийная нежность, фея вновь нырнула в шкаф и зарылась в полотенца.
Хаврон осторожно прикрыл дверь шкафа и стал озираться, пытаясь понять, что напугало фею. Однако, сколько он ни прислушивался, ничего подозрительного так и не услышал.
– Все тихо, как в аптеке, и дохло, как в библиотеке! – проворчал он. – Эти женщины совсем ку-ку, какого бы размера они ни были! То у них глобальные глюки, то посуду бьют, то целоваться лезут!
Неожиданно в узком коридорчике за спиной Хаврона обозначился неясный шум. Или звук. Или шорох. Или вздох. Короче, нечто.
Эдя тревожно выглянул в коридор. Его куртка упала с вешалки и топорщилась на полу, шевеля рукавом, как живая. Хаврон поднял ее и вернул на место. Походя, он заглянул в ванную и после уже просунул голову на кухню. Здесь его поджидал сюрприз. Вот только приятный или неприятный – сказать сложно.
Окно, прежде тщательно закрытое, было распахнуто настежь. С подоконника бесцеремонно сброшены миксер, подставка для электрического чайника и журнал «Крутой мущинка» для начинающих культуристов. Но это были еще цветочки. В кухне, прямо на полу, сидел огромный белый лебедь и, расставив крылья, вытянув шею, смотрел на Хаврона снизу вверх.
– Цыпа-цыпа! – сказал Эдя хрипло, делая шаг не вперед, а назад.
Мысли скакали, как шарики для пинг-понга. Одна из мыслей, не самых, впрочем, навязчивых, была: поместится ли лебедь в духовку.
Лебедь захлопал крыльями. Повторяя «цыпа-цыпа» и «гули-гули» (как обращаются конкретно к лебедям, он представления не имел), Эдя хотел прыгнуть на птицу животом, но кто-то решительно дернул его за штанину и наступил на большой палец ноги. Хаврон опустил голову и увидел закопченого человечка с рыжими бакенбардами и здоровенной булавой. Уши человечка были склонны к чешуйчатости. Между пальцев – плавательные перепонки. Воинственности же в нем – а это Эдя почуял сразу – было как в наступающей армии.
– Но-но! Даже не думай! – предупредил человечек, потрясая булавой. – А то я дам тебе этой масенькой дубиной по прекрасному носу!
Нельзя сказать, чтобы Хаврон очень испугался, но все же засовывать лебедя в духовку раздумал. Вместо этого он тупо стоял и смотрел, как птица на его глазах превращается в девушку.
– Не трогай мерзкую хозяйку, благоухающий тип! – повторил человечек и, дернув еще раз, отпустил его штанину.
– Благоухающий – на языке Антигона значит «вонючий». Но не обижайтесь! Он все всегда преувеличивает! – произнес за спиной Эди вежливый голос.
Хаврон обернулся. В коридоре, прислонившись плечом к стене, стоял и улыбался темноволосый подросток.
К небу поднимались разноцветные дымы из множества труб. Во дворах лаяли собаки, осипшие от ночной беспорочной службы. Хлопали калитки. Румяные молодые ведьмы с коромыслами шествовали к колодцу. Рядом с ними для охраны обычно плыли бодающиеся вилы и какая-нибудь дедова заговоренная дубинка.
На камнях и заборах тесной улочки, где ночью прокатилась Жрущая Морда, расцветала плесень. Около одного из пятен валялись берцовая кость и колотушка задремавшего ночного сторожа. Похоже, Жрущая Морда не осталась голодной.
В зарослях конопли, густо облепившей заборы, безумно блея, паслись черные козы. Их серебряные копытца прекрасно подходили для чеканки фальшивой монеты для проклятых кладов. На крыльце табачной лавочки сидел Колобородун и, улыбаясь в пространство, набивал папиросы «Беловор» афганским самосадом.
Круглый тургеневский пруд пах арбузными корками. Вокруг него по посыпанной песком дорожке прогуливались две молоденькие барышни с зонтиками. За ними хвостом ходил косматый молодой барин и приставал с пропагандистскими разговорами. Сквозь полупрозрачные тела призраков слабо просвечивал кустарник.