На крыльце домика стояло кресло-качалка. Сбоку лепился маленький курятник. Вокруг расхаживали куры, роясь в грязи. Дорога здесь заканчивалась. С другой стороны дома стоял старый «шевроле»-универсал с поднятым капотом.
Солнце палило нещадно. Где-то вдалеке тявкала собака. Земля перед входом в хибару была утоптанной, и бушевавшая накануне гроза не превратила ее в бурое месиво. Через дорогу от дома простирались поля, за которыми виднелась темная полоска леса.
Оглядевшись, Кауэрт проследовал к крыльцу, но стоило ему ступить на первую ступеньку, как из дома раздался голос:
— Стой! Чего надо?
Кауэрт замер на месте:
— Я ищу миссис Эмму Мей Фергюсон.
— Чего вам от нее надо?
— Мне надо с ней поговорить.
— О чем?
— О ее внуке.
Дверь в дом с почти отвалившейся москитной сеткой чуть-чуть приоткрылась. Из нее выглянула старая негритянка. Ее волосы были стянуты в тугой пучок на затылке. Худая, жилистая, она двигалась медленно, но уверенно — с таким видом, словно почтенный возраст и дряхлое тело причиняли ей лишь самые незначительные неудобства.
— Вы что, из полиции?
— Нет. Меня зовут Мэтью Кауэрт. Я репортер из газеты «Майами джорнел».
— Кто вас прислал?
— Никто. Я сам приехал. А вы — миссис Фергюсон?
— Может, и так.
— Миссис Фергюсон, я хочу поговорить о вашем внуке Роберте.
— У меня был очень хороший внук, но его у меня отняли.
— Я знаю и хочу вам помочь.
— Чем вы мне поможете? Вы адвокат? Адвокаты только навредили моему внуку.
— Нет, я не адвокат. Давайте присядем и поговорим. Я хочу помочь вашему внуку. Он просил меня поговорить с вами.
— Вы его видели?
— Да.
— Как с ним обращаются?
— Нормально. Конечно, ему плохо в тюрьме, но выглядит он хорошо.
— Роберт был хорошим мальчиком, очень хорошим.
— Я знаю, но все-таки…
— Хорошо, мистер репортер. Я сяду и выслушаю вас. Что вы хотите знать? Говорите.
Осторожно преодолев расстояние, отделявшее ее от кресла-качалки, старая негритянка уселась и кивнула на верхнюю ступеньку крыльца, где Кауэрт и уселся практически у ее ног.
— Миссис Фергюсон, меня интересуют три дня почти три года назад. Мне надо знать, что делал Роберт в тот день, когда пропала эта девочка, на следующий день и в тот день, когда его арестовали. Вы помните это?
— Я очень стара, мистер репортер, — фыркнула негритянка, — но еще не выжила из ума. Я уже почти ничего не вижу, но все прекрасно помню. Да и как же мне забыть эти дни!
— Поэтому-то я и здесь.
— А вы точно приехали, чтобы помочь Роберту? — прищурив подслеповатые глаза, спросила миссис Фергюсон.
— Да. Я сделаю для этого все, что в моих силах.
— Как же вы ему поможете, если ему не смог помочь даже адвокат, у которого так хорошо подвешен язык?
— Я напишу о Роберте в газете.
— О нем уже много писали в газетах. По-моему, потому-то его и приговорили к смертной казни.
— Я напишу о нем по-другому.
— Почему?
Кауэрт и сам не знал ответа на этот вопрос. Немного подумав, он сказал:
— Видите ли, миссис Фергюсон, хуже, чем сейчас, вашему внуку все равно уже не будет. А я хочу, чтобы ему было лучше. Поэтому мне нужно о нем кое-что знать.
— Вы правы, мистер репортер, — улыбнулась старуха. — Что ж, задавайте ваши вопросы.
— В тот день, когда убили девочку…
— Он был здесь со мной. Целый день. Он никуда не ходил. Только утром на рыбалку. Он наловил рыбы, а я зажарила ее на ужин.
— Вы хорошо это помните?
— Конечно. А куда он вообще мог отсюда отлучиться?
— Но у него была машина…
— Я бы услышала, если бы он завел ее и уехал. Я не глухая. В тот день он никуда не ездил.
— А вы говорили об этом в полиции?
— Конечно!
— А они?
— Они мне не поверили. Они спрашивали меня: «Бабушка Эмма, вы уверены, что он никуда днем не отлучался? Вы уверены в том, что все время видели его дома? Может, вы прилегли и уснули?» Но я-то знаю, что не спала, и так им и сказала. Потом они мне заявили, что я ошибаюсь, и стали на меня орать, а потом уехали, и я их больше не видела.
— А адвокат Роберта?
— Он задавал те же вопросы и получил те же ответы. Но он тоже мне не поверил. Он сказал, что я покрываю Роберта, потому что он мой внук. И это правда. Он мой внук, сын моей дорогой доченьки, и я его очень люблю. Даже когда он уехал в Нью-Джерси, а потом приехал — такой прямо как гангстер, говорил как гангстер и вел себя как гангстер, — я все равно его любила. К тому же он очень умный. Он учился в колледже. Вы можете себе это представить, мистер репортер? Посмотрите по сторонам! Кто тут еще учился в колледже? Кто тут вообще знает, что такое колледж?! Да они все в подметки не годятся моему Роберту!
Еще раз фыркнув, негритянка стала ждать реакции на свое заявление. Реакции не последовало, и миссис Фергюсон продолжила:
— Я говорю правду. Я обожаю моего внучка. На свете нет никого лучше его. Я им горжусь. Да, я сказала бы ради него любую ложь, но я не лгу. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа, но ради Роберта я спустилась бы в преисподнюю и плюнула бы в глаза самому Сатане. И все-таки мне не поверили…
— А вы сказали правду?
— Да! Он был здесь со мной целый день.
— А на следующий день?
— Он был здесь со мной.
— А в тот день, когда приехала полиция?
— Он был прямо перед домом. Мыл свою старую машину. Он им не дерзил. Он говорил с ними вежливо и спокойно с ними поехал. И что они с ним за это сделали!
— Вы очень на них злы?
Старая негритянка подпрыгнула в кресле-качалке и шлепнула ладонями по деревянным подлокотникам с такой силой, что этот звук в утренней тишине показался пистолетным выстрелом.
— Зла?! А как вы сами думаете?! Они отняли у меня любимого внука и увели его на заклание! Я так зла, что у меня просто нет слов! Я не злой человек, но, если хотите, я скажу вам, что я сейчас чувствую.
Поднявшись из кресла, старуха направилась в дом.
— Я не чувствую ничего, кроме лютой ненависти и обиды, мистер репортер, так горько и пусто на душе… Напишите об этом в газете, так прямо и напишите.
Мрачные внутренности лачуги поглотили миссис Фергюсон. Дверь за ней со стуком захлопнулась, а Кауэрт по-прежнему сидел на верхней ступеньке крыльца и строчил в своем блокноте.