Поднеся банку к губам, женщина сделала глоток, а затем предложила всем нам тоже отхлебнуть, но мы все отказались, и мама в том числе, хотя я видела, как она непроизвольно облизнула губы. Запах был в точности как от ее бальзама, и я понимала, что соблазн силен, но все-таки мама покачала головой.
Климентина поставила банку с самогоном на землю. Подошел Бун, закрыл банку крышкой, снова заботливо ее увернул и убрал в свой узел. Климентина аккуратно перевязала руку Терри белым обрывком старой скатерти.
— Ему теперь полегчает? — спросила мама.
— Если бы мы не выпустили гной, ему бы стало хуже, — сказала Климентина. — Теперь ему полегчает, но выздороветь он не выздоровеет, пока им не займется врач. Ему настоящее лечение нужно. Я его вылечить не смогу, уж никак не тут, в лесу. Здесь полно грязи. Она попадет в рану, от этого не уберечься.
— Спасибо, — сказала мама, и Джинкс повторила за ней:
— Спасибо.
Из своего комбинезона Джинкс достала промокший платок, стерла им с моего лица гной и бросила платок в огонь.
Казалось бы, от такого всякий аппетит пропадет, но нет, не пропал. У этой семьи нашлось несколько пустых банок в поклаже — в них тоже раньше была еда, но после того, как их вскрыли, очистили и вымыли, не уцелели даже наклейки.
Одну такую банку выдали нам с Джинкс на двоих, другую — двум старшим детям, третью — маме на пару с малышом. Так все получили банку или банку на двоих. Дети все это время молчали, словно убитые. Вели себя совсем не так, как обычно ведут себя дети. Из них словно давно все силы ушли. Больно было смотреть на них.
Нам всем досталось понемногу бобов, а потом мы поискали хворосту, чтобы костер не погас. Хотя ночь была теплой, но костер не только согревал, он давал свет, и с ним было куда уютнее.
Все растянулись на земле, чтобы отдохнуть. Я тоже попыталась уснуть, но не могла, все думала про Скунса. Джинкс перебралась ко мне. Ей тоже мысли о Скунсе не давали покоя. Склонившись к моему уху, она зашептала:
— Надо быть настороже, не проморгать Скунса.
Я показала ей нож — раскрытый, у меня под рукой.
— Все равно что в быка иголкой тыкать, — фыркнула она.
— По крайней мере постараюсь оставить ему что-то на память о себе.
— Он тебя и так запомнит, — ответила Джинкс. — Он прихватит с собой твои руки, чтобы о тебе вспоминать.
Непонятно, как может человек одновременно волноваться до смерти и в то же время умирать от усталости, но я продержалась недолго, и никакие страхи не помешали мне уснуть: мне показалось, будто я падаю с высокого дерева, медленно планирую в воздухе, словно сосновая иголка. Глаза сами собой закрылись, а когда наступил день и я проснулась и убедилась, что обе руки все еще при мне, оставалось лишь вздохнуть с облегчением.
Я глянула на Джинкс. Она сидела у костра, упершись локтями в колени, уронив голову на руки. Сперва я подумала, что Джинкс героически несет вахту, но потом разглядела, что она в этой позе и заснула.
Я поднялась и сходила в лес по делам, а потом прошлась к реке. Ветер унялся, река текла спокойно, и я пожалела о том, что мы лишились плота. Я спустилась к воде, размышляя, как бы раздобыть завтрак, и наткнулась на то место, где мы накануне выбросили мешки, оставив себе только банки с деньгами и прахом. Я подумала, стоит еще раз покопаться в мешках, вдруг сушеное мясо все-таки еще годится.
Мясо воняло не лучше, чем рука Терри. Я вытряхнула содержимое мешков на землю и все перебрала, но так ничего полезного и не нашла. Потом я двинулась туда, где вчера оставался преподобный. Стервятники слетелись на труп, выклевали ему глаза, оторвали нос и губы. Я подняла камень и бросила в них, махала руками и вопила, пока всех не спугнула.
Я прикинула, не рассказать ли тем, у костра, насчет проповедника. Они бы помогли мне снять его с камней и похоронить. Но кто знает: а вдруг бы они решили, что мы его и прикончили?
Сама не зная, зачем я это делаю, я отыскала палку покрепче, подплыла к проповеднику — плыть было теперь намного легче, и я отдохнула, и вода больше не бушевала. Я подплыла и забралась на скалу, откуда могла достать до него палкой. Он стал совсем синий и раздулся, точно клещ на собаке. Я тыкала в него палкой, пока он не сорвался с валуна и не рухнул в воду. Вода подхватила тело, и благодаря воткнувшемуся в него осколку плота он поплыл по реке легко, словно бумажная лодочка, его уносило все дальше и дальше, пока преподобный не скрылся из виду. Я еще посидела какое-то время на камнях — просто впитывала в себя солнечный свет и смотрела в ту сторону, куда уплыл преподобный. Я не знала, правильно ли я поступила, но не могла оставить его валяться вот так, в добычу стервятникам, а вытащить его на берег тоже было мне не под силу.
Я выбросила палку, а когда собралась с силами, то вернулась на берег и пошла обратно тем же путем, каким пришла. Проходя мимо наших валявшихся на земле мешков, я глянула на них, и одна мелочь, на которую я прежде не обращала внимания, соединилась в моих мыслях кое с какими другими наблюдениями, и на миг мне сделалось нехорошо. Я уткнулась ладонями в смолистый сосновый ствол, подалась всем телом вперед, и меня стошнило на розовую кору.
В тот миг я поняла нечто так отчетливо, как будто мне это рассказали и описали словами. Эта догадка давно уже маячила передо мной, ясная как белый день. И как это я раньше не сообразила?
Понадобилось какое-то время, чтобы собраться с силами, но, когда я пришла в себя, я решила пока ни с кем не делиться моей догадкой. Время еще не пришло. Я вернулась к вчерашнему костру. Все уже проснулись, кроме Терри, который все еще смотрелся слегка подогретым трупом.
— Я волновалась за тебя, — сказала мама.
Маленькая девочка, до той поры упорно молчавшая, вдруг, к моему изумлению, высказалась:
— Нам не велели уходить без спросу, а то папа шкуру с нас спустит.
— Она-то большая, — пояснил ей отец. Он стоял и ворошил угли палкой. — И что нам до нее? Пусть поступает как хочет. Придержи язык, малютка.
«Малютка» надулась и замолчала. Я попыталась улыбнуться ей, подмигнуть и ободрить, но она и смотреть на меня не захотела. Отвернулась и пошла помогать своим паковать узлы. В считаные минуты они все увязали и погасили огонь.
— Нам пора, — сказала Климентина, забрасывая тюк за плечо. — Желаем вам всего доброго, но у нас своя дорога. Никого не хотим обижать и стараемся вести себя по-христиански, однако все, что могли, мы для вас сделали, пора и о себе позаботиться. Одно только повторю напоследок: надо поскорее доставить юношу к врачу, пока с рукой не стало совсем плохо. Удачи вам — пусть жизнь повернется к вам лицом.
— И вам того же, — сказала мама.
Климентина — при свете дня она казалась куда старше, чем ночью, словно ее выстирали, и били, отжимая, о скалы, и повесили просушиться на полуденном солнце, — кивнула нам на прощание и пошла вслед за своими родными, которые уже тронулись в путь. Мы остались там, где были, и смотрели, как они шагают вдоль железнодорожных рельсов. Очевидно, тем же путем следовало двинуться и нам, но у нас на руках был Терри. Его пришлось бы нести, и нести еще ладно — а как бы мы запрыгнули в поезд с ним на руках? Оставалось одно: придумать способ сбить замок с той лодки и плыть с Терри дальше по реке.