Мы стали собирать журналы и складывать их в наволочку, и тут из-под подушки выпала тетрадь в красном картонном переплете, стукнулась об пол. Джинкс подобрала ее и показала нам:
— Смотрите-ка!
На обложке рукой Мэй Линн было написано: ДНЕВНИК. Писала она карандашом и так замусолила обложку, что надпись уже почти стерлась, не разберешь.
— Думаете, стоит заглянуть? — спросила Джинкс.
— Не следовало бы, — откликнулась я, — но мы все равно не удержимся.
— Раз уж мы решили украсть ее тело, сжечь на костре, отвезти прах в Голливуд, — напомнила мне Джинкс. — Снявши голову, по волосам не плачут.
— Только не здесь, — предупредила я, сразу признав правоту Джинкс. — Спрячемся где-нибудь и прочитаем на досуге. Не хотелось бы, чтоб явился ее папочка и застал нас — воров и грабителей — прямо на месте преступления. Темными делишками надо, я так понимаю, заниматься в укромном убежище или под покровом ночи.
— Может, лучше сжечь его вместе с журналами не читая, — вмешался Терри и вынул дневник из рук Джинкс так ловко — она не сразу и заметила, что уже ничего в руках не держит. — Ее больше нет, и она ничего не может разрешить или запретить.
— Так было бы правильнее, — согласилась я. — Сжечь не читая. Но разве мы поступим правильно?
— Мы все понимаем, что непременно прочтем его, — пожала плечами Джинкс. — Чего прикидываться-то?
Я сказала:
— Пристойней будет, по крайней мере, сделать вид, будто мы не собираемся читать дневник.
Мысль о том, чтобы прямиком отправиться домой, выпорхнула у меня из головы, словно птичка из клетки. Мы решили найти укромное место и там прочитать дневник. Но, когда мы вышли из дома, Терри, все еще сжимавший дневник в руках, сунул мне наволочку с журналами, а сам направился к отхожему месту.
— Не вздумай там усесться его читать! — предупредила Джинкс.
— Не стану, — пообещал Терри.
— Оставь дневник! — потребовала я.
— Нет, — сказал он. — Я доверяю себе: я не стану его читать. А вот вам обеим я не доверяю.
— Черт, обидно! — проворчала Джинкс ему вслед.
Терри вошел в уборную и запер за собой дверь.
Внизу по течению, неподалеку от того места, стояла баржа, та самая, которую Терри предлагал украсть. Торчала, словно приманка, привязанная к старому пню прямо в воде. На самом деле это была не баржа, просто большой плот, но все называли его баржей. Из пня росла ветка, длинная, вся в листьях, затеняла один конец баржи. В разгар лета посреди дня тень казалась зеленой, потому что солнечные лучи пробивались сквозь листья и ложились на грубые планки, набитые поверх бревен, уже подсвеченными. Баржа была привязана к пню толстым крученым канатом. Время от времени заплесневевший канат заменял новым кто-то, у кого имелись в запасе веревки и желание это делать. Где баржа стояла, там река разливалась довольно широко. Баржа могла выдержать много людей, а кто ее поставил на это место — давно уже забылось. Но тот, кто ее строил, строил на совесть, из крепкого, до сих пор не прогнившего дерева. Бревна и доски, которые пошли на эту баржу, были основательно пропитаны креозотом. Все, кому надо, забирались на нее и сидели там, а с места ее вот уже десять лет никто не трогал. Ни бури, ни разливы не сорвали ее с привязи, хотя порой вода поднималась выше удерживавшего баржу каната. Иной раз, когда вода сильно поднималась, привязанный конец баржи опускался вниз, а свободный всплывал и торчал из воды, но, когда река вновь входила в берега, все выглядело так, будто ничего и не произошло. Иногда, проходя вдоль реки и поглядывая на баржу, я замечала там лягушек или длинных желтобрюхих змей, а порой и мокасиновых щитомордников, толстых, коротких, словно обрубок дерева, злобных и кусачих на вид.
Люди забирались на баржу, чтобы устроить пикник, порыбачить, поплавать. В темноте ребята сбрасывали трусы и ныряли голышом. Говорят, немало детишек зачали прямо там, на расстеленных одеялах, — ночь темна, вода не шелохнется, серебристый лунный свет шепчет о любви. Думаю, так оно и было.
И тонули, купаясь с баржи, тоже нередко, так что поговаривали даже, не сжечь ли проклятую баржу, чтоб люди туда не лазили. Но ведь и без баржи люди всегда будут плавать и всегда будут тонуть, чем баржа-то виновата? А некоторые и нарочно топятся, мать Мэй Линн, например, и без всякой баржи. А уж заматывать при этом голову рубашкой или нет, это каждый для себя решает, тут правил нет.
Мы гребли вниз по течению, пока не добрались до баржи. Там никого не было, только зеленая тень. Перебрались на баржу и подтянули лодку за собой. Тяжеленько было, но мы справились. В тени большой ветки, густо обросшей зеленью, мы устроились поудобнее, и Терри раскрыл дневник. Многие страницы были вырваны, на полях — какие-то каляки, рисунки. Терри принялся читать вслух. Писала Мэй Линн не так, как разговаривала: тут она старалась выражаться правильно. Грустно мне стало. Кое-что там было написано про события, которые действительно произошли, гораздо больше — про то, чего не было и быть не могло, но Мэй Линн убедила себя, что так будет. Типа она поехала в Голливуд и там в каком-то магазинчике или баре ее «открыли», и она сделалась главной звездой экрана. Она писала так, словно все это с ней уже случилось, а я-то знала: ничего подобного. Она от нас, из Восточного Техаса, не отлучалась никогда, молчу уж про Голливуд.
Про нас она говорила мимоходом: так человек вспоминает про то, как накануне видел птицу-красногрудку. Это меня тоже огорчило. Мне казалось, мы друзья, могла бы и почаще нас замечать. Мы и на ее похоронах побывали, и огненное погребение затеяли, и везти ее прах в Голливуд, а она про нас лишний раз и не упомянет. Почему бы не отвести нам более заметную роль в рассказе о ее жизни, пусть даже начиненном выдумками?
Тень расплылась уже на полбаржи к тому времени, как Терри добрался до той части дневника, которая превратила всю нашу болтовню про Голливуд в нерушимый план. Когда я услышала эту часть, я заплакала — не слезами, а про себя — и почувствовала сильный страх, хотя не могла бы объяснить почему. Из-за этого мы твердо решили ехать в Голливуд. Эти страницы изменили нашу жизнь так, что теперь уже ничего не будет по-прежнему.
Там была страничка-другая про брата, и внутрь дневника Мэй Линн вложила свою фотографию. Неплохая фотография, хотя по-настоящему передать, какая она была, ни один снимок не мог: даже в старом платье с полинялыми цветочками она всегда выглядела на миллион долларов. И еще одна вещь отыскалась в дневнике: маленькая карта на тонкой бумаге. Эта карта и та страница в дневнике поведали нам, что ее брат был вором покрупнее, чем все думали, хотя Мэй Линн могла и выдумать все от начала до конца, как выдумывала про Голливуд и прочее.
Вот что Мэй Линн написала про своего брата: «Кое-что писать не следовало бы, потому что это позор для всей семьи». И тем не менее она это написала, потому что, как она тут же пояснила, это ее личный дневник и она вправе писать в нем все, что захочет. Все равно это секрет между нею и лампой, которая освещает эти слова, — во как!