— Да… я думаю о ней как о Хелене. И думаю о ее детях.
Винтер заметил, как Лотта поежилась — скорее, от его слов, чем от вечерней прохлады.
— Тогда надо как можно скорее установить ее личность, — тихо сказала она. — И место жительства.
Он не ответил.
— Я что, не права?
— Конечно, права… но знаешь, у меня приступ пессимизма. Опять надо спускаться в ад. Раз за разом спускаться в ад. Может, это только сегодня вечером… Может, придется дожидаться, пока кто-то позвонит и пожалуется, что она не платит за квартиру.
— Когда это будет!
— Четыре месяца, — со знанием дела произнес Винтер и снова сел.
— Шутишь!
— Хорошо бы… хорошо бы это была шутка.
— А ты поделился своим пессимизмом с сотрудниками?
— Конечно же, нет.
— По-моему, это и есть твоя главная проблема. Не только в этом случае. Всегда.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты знаешь, что я хочу сказать.
— Я постоянно делюсь с коллегами. Это само собой разумеется. Входит в работу.
— Но не пессимизмом.
— Нет. Пессимизмом — нет.
— А со мной делишься. В том числе и пессимизмом.
— Куда ты клонишь? — Он поднял бокал.
— Ты прекрасно понимаешь, куда я клоню.
Он молча отпил вина. Во рту разлилась приятная горьковатая прохлада.
— Одиночество — тяжелый груз, — сказала Лотта. — Поверь мне, я знаю, о чем говорю. И приехал ты сегодня не затем, чтобы повидаться с заброшенной сестрой. Ну ладно, ладно! — Она подняла руку, предупреждая его возражения. — Ты приехал не только повидаться с заброшенной сестрой. Тебе надо было окатить кого-то своим пессимизмом, вылить его на чью-то голову… избавиться. И тогда ты сможешь продолжать работу.
— Что-то вроде исповеди?
— Для тебя — да. Для тебя сомнения — грех.
— Эк, куда…
— И ты всегда был таким. С детства.
— Не знаю, что на это ответить.
— А я тебе скажу. Ты должен ответить, что хочешь жить нормальной жизнью, а для этого тебе нужен кто-то, с кем ты можешь обсудить свою жизнь, а твою жизнь нормальной не назовешь.
— Я живу ненормальной жизнью?
— Я имею в виду твою работу. У тебя другой жизни нет.
— Перестань, Лотта.
— Человек не может жить только одной жизнью. Двадцать четыре часа в сутки.
— Я и не живу. А если иногда и живу, то только потому, что это мой долг.
— Слишком часто. Не иногда, а почти постоянно.
— Но ведь это от меня не зависит… — Он встал, покачнулся и посмотрел на часы. Двадцатичасовой рабочий день. Первые, самые важные часы…
— Куда ты, Эрик?
— В мою избушку. Надувной матрас еще жив?
Фредрик Хальдерс понимал, что можно выиграть битву, но проиграть войну. Это было не в его духе. Компромиссы — для слабаков. Кто хочет выиграть войну, должен быть настроен на победу. Это возможно, потому что он представитель власти. Собственно, само слово предполагало: война должна быть выиграна. Он — представитель власти.
Хальдерс вернулся в город после разговора с владельцем собачьего питомника на старой буросской дороге. Тот ни секунды не сомневался в своих словах. Да, именно в это время. Да, «Форд-эскорт CLX», хэтчбек, модель девяносто второго — девяносто четвертого годов, цвет скорее всего полярно-белый. Уверен? Еще бы, в лунном свете как днем, к тому же полярно-белый цвет самый распространенный у этой модели. Других даже и не видел. Вот как сказал собачник.
— А в годах уверен?
— Самое раннее — девяносто первый. Но не раньше. Ты же знаешь — они в девяносто первом подтянули рожу «эскорту». Он стал повыше, обтекаемой формы. Как наш.
— Но это точно был «CLX»?
— Что?
— Ты сказал, это был «CLX». А почему не «RS»?
Собачник посмотрел на Хальдерса, словно удивившись, что тот произнес нечто достойное внимания.
— Ты же и без меня знаешь, что у «RS» сзади спойлер. А у этого никакого спойлера. Или как?
— А номер ты заметил?
— Блокнота у меня с собой не было. Первые две буквы — НЕ.
— А цифры?
— Луна, знаешь, не прожектор у фотографа. Буквы лучше видны, чем цифры.
— Вот как?
— Мы же говорим буквами, а не цифрами. Поэтому, думаю, буквы и легче различить. Или как?
Полный псих, решил Хальдерс. Но наблюдательный, и машины знает. Он поблагодарил собачника со всей доступной ему вежливостью, записал все в блокнот и спросил:
— А что еще?
— Видел ли я что-нибудь еще?
— Или слышал.
— С чего начнем? Что видел? Или что слышал? Или как?
— Что еще ты видел, кроме машины?
— Водителя не видел. Свет так падал.
— Пассажиры?
— Не уверен. По-моему, нет.
— Откуда он приехал?
— Откуда — не знаю. А куда поехал — знаю. Развернулся и рванул в город.
Хальдерс записал и это.
— Значит, приехал откуда-то еще, не с дороги… с озера или из Хеленевика, — рассудил собачник. — Или как?
Хальдерс не ответил.
— Или как? Либо отсюда, любо оттуда… любой из моих гончаков сообразит.
— Водитель мог заблудиться, или передумать, или просто завернул к озеру поссать, а потом развернулся и поехал дальше.
Так Хальдерс сказал вслух. А подумал совсем другое. «Ну и идиот» — вот что он подумал.
— О! — удивился собачник. — Теперь я понимаю, как работает полиция. — Он постучал указательным пальцем по лбу. — Сам бы я никогда не додумался, или как?
— Может, слышал что-то?
— Кроме звука мотора?
— Ну да. До того или после того.
— С чего начнем? С до или после?
Хальдерс вздохнул.
— Слушай, время позднее, и мы оба устали.
— Я не устал.
— Повторяю: слышал ли ты что-то?
— Не-а.
— И ничего необычного больше не видел?
— Странно было бы услышать. Или как?
— Не понял. — Хальдерс ждал продолжения.
Они стояли на крыльце, в дом собачник его не пригласил. Когда Хальдерс позвонил, залаяла собака, может, даже две, но потом все стихло. Над двором висел стальной тросик, поблескивающий в свете фонаря у ворот. Владелец питомника был гораздо меньше ростом, чем длинный Хальдерс, поэтому с самого начал занял оборонительную позицию.