— Брось, Эрик… Я имею в виду, что вы ее опознали. Вы знаете ее имя, но не хотите его обнародовать.
— Та-ак… Слушаю.
— Почему? — серьезно спросил Бюлов.
Винтер помолчал. Неторопливо отхлебнул пива, чтобы выиграть время. В баре звучала музыка, хорошо, что не на полную мощность. Судя по всему, рок.
— Почему, Эрик?
— Я согласился на встречу, поскольку хочу кое-что выяснить. Но, прости, на некоторые вопросы просто не имею права отвечать.
— По следственно-техническим причинам?
— Да.
— Со ссылкой на секретность материалов следствия?
Винтер кивнул. Хальдерс так и не поворачивался. Может, это двойник?
— Уголовный кодекс, параграфы пять один и девять семнадцать.
— Ты что, еще и юрист?
— Хватит и того, что я пишу уголовную хронику.
— Вот как…
— Тогда давай поставим вопрос так: что ты имеешь право мне сказать?
Уже совсем стемнело. Винтер вернулся в свой кабинет. Бюлов согласился подождать, не писать. Похоже, всерьез. «Not publish and be damned», — сказал он. Винтер понял, что он имеет в виду. «За тобой ответная услуга», — сказал Бюлов на прощание. «Я ее только что оказал», — ответил Винтер.
Он открыл окно и услышал сухой шорох листьев. Скоро листва опадет, и откроется вид на невыразительные дома на другой стороне. Их построили в последние годы, пока он сидел и читал про разные злодеяния. Винтеру дома не нравились. В них не было гибкости. Не было творческого начала — они состарились в тот момент, когда их сдали в эксплуатацию.
Звуки джаза из «Панасоника» перекрывали остальные звуки в здании управления. Майкл Брекер на своем саксофоне-теноре. «Naked soul». «Обнаженная душа». Он вспомнил лицо и тело Хелены. Душа оставила тело. Она обрела имя, но ничего не изменилось. Он и так знал ее имя. Может, она сама подсказала ему? Но как?
Он поднял лежавший сверху рисунок. Рисунок без неба и земли. Человеческая фигура, скорее всего ребенок с поднятыми руками, словно плывет в пространстве. На следующем рисунке все тот же сюжет — слева солнце, справа дождь. В ту же секунду за окном раздался шум дождя. Порыв ветра пошевелил бумаги на столе.
Он встал, закрыл окно и вернулся к столу. Солнце, дождь, машина едет среди деревьев. Никаких лиц — у машины нет окон, нет дверей, нет цвета — белая, как бумага, на которой она нарисована. Только контуры. Зеленые деревья, коричневая дорога. На следующем рисунке тоже машина, но на этот раз на улице, среди домов. Разного размера кубы с косо нарисованными квадратиками окон. Дорога теперь черная. Он перелистал рисунки и нашел еще один с машиной. Дорога коричневая. Через несколько листов опять машина, на черной дороге. Машина везде белая. На одном из рисунков в окне видна рожица с рыжими косичками. Водители отсутствуют.
Он посмотрел, нет ли где номера машины? Девочка вряд ли умела писать, но свое имя нацарапала. Вернее, нарисовала — «Йенни». Хотя… мало ли пятилеток, умеющих писать и читать?
Он закрыл глаза. Музыка помогала сосредоточиться.
Так… на чем еще ездила девочка? Он отложил в сторону автомобили и нашел рисунок, на котором было изображено нечто напоминающее трамвай. Длинные-предлинные вагоны с такими же перекошенными квадратиками окон, как на домах. А вот еще один — тоже, по-видимому, трамвай. Над большим водительским стеклом цифра «2».
Винтер начал перебирать стопку в поисках других трамваев. На следующем рисунке номера не было. Дальше… вот: на этот раз цифра «2» нарисована сбоку. В окне — знакомая рыжая головка. Точка, точка, запятая…
Он посмотрел на часы, полистал справочник и позвонил в диспетчерскую трамвайного парка. Да, маршрут второго трамвая действительно пролегает мимо Норра Бископсгорден. Какие еще линии там есть? Пятерка. Спасибо.
Все совпадает. Очевидно, они ездили на двойке. Может быть, каждый день. Или на пятерке. У него вспотел лоб. Винтер пошел в туалет и, не зажигая света, вымыл лицо. Посмотрел в зеркало — темный овал, подсвеченный по краям лампой из коридора. Небрежно вытерся бумажным полотенцем и вернулся в кабинет. Рисунки ждут его, и он должен попытаться вдохнуть в них жизнь.
Зазвонил телефон.
— Винтер.
— Бейер. Я так и знал, что ты еще на месте.
— А ты где?
— И я на месте. Тут нашлась одна штука… хочу, чтобы ты взглянул.
— Какая штука?
— Не знаю… записка. Старая-престарая. Лет сто. В общем, очень старая.
— Записка?
— В вещах из подвала… Там был ящик с детской одеждой, и в одном платьице в кармашке лежала записка.
— Вот как?
— Старое платье и старая записка.
— Ты точно знаешь, что старая?
— Не на сто процентов… Чтобы точно установить возраст…
— Ты просто археолог.
— Работа такая… то археолог, то химик, то баллистик. На все руки от скуки… Но установление точного возраста документа — очень трудная задача… Ну как? Поднимешься?
У Винтера было ощущение, что его отрывают от важного дела.
— А надо?
— Как хочешь, конечно… Записка никуда не денется. Но… это странно… Я чувствую какую-то… как тебе сказать… вибрацию.
— Интуиция?
— Откровение, — произнес Бейер.
— Тогда иду.
Он положил трубку, выключил музыку и словно очнулся. Это действительно завораживающий мир — детские рисунки. Если в них вдумываться.
— И что скажешь? — спросил Бейер.
— Что тут можно сказать…
Винтер посмотрел на платье и записку, выложенные на светлый лабораторный стол. Платье по размеру могло принадлежать Йенни, если бы не… если бы не казалось таким старым. Оно было из другого времени. Он не знал из какого, но это не так трудно установить.
Записка была примерно десять на десять сантиметров. Ее, наверное, складывали и разворачивали тысячу раз. Пожелтевшая бумага… Кажется, дотронешься — и рассыплется на куски. Свитки Мертвого моря, подумал Винтер.
— Да… выглядит и в самом деле… — сказал он. — Страшно тронуть. А копия у тебя есть?
Бейер протянул ему лист.
— Все читается, — сказал он.
— Это чернила?
— Мы думаем, тушь. Но не задавай пока вопросов. Все проверим.
— Да… люди иногда хранят такие вещи… Впрочем, ничего странного.
— Конечно. Ничего странного.
— А потом их убивают… или они исчезают, и вот сидим мы и копаемся в их барахле.
— И ломаем голову над каким-нибудь детским платьицем. Или над кусочком бумаги с непонятными значками.