Скрипнула ее кровать.
В поисках Саши.
Неделю назад я бы с благодарностью принял ее приглашение.
Вот ирония судьбы! Мне стало смешно. Я смеялся про себя — над собой. И над другими. Над жизнью. Несколько дней назад я был так напуган, что боялся прикоснуться к Эмме пальцем. Я очень боялся отторжения, боялся, что она отпрянет и возмущенно спросит: «Что вы делаете, Леммер?!» Я слишком хорошо знал свое место, знал, что нас с ней разделяет пропасть, и понимал все последствия своего неправильного поведения.
Эмма тогда стояла совсем рядом со мной. Почему она подошла к моей кровати? Потому ли, что была чуточку пьяна? Помнила ли она, как я обнимал ее, утешая? А может, ей просто было одиноко, и она хотела, чтобы ее снова кто-то обнял, а я случайно ей подвернулся? Или она задумалась, а у моей кровати остановилась случайно? Я не в ее вкусе. Ни в смысле происхождения, биографии, ни в смысле внешности. Я знал, что тот миг навсегда останется в моей голове. Я буду переживать его снова и снова, лежа дома, в локстонской глуши. В своей односпальной кровати.
Из спальни Терции донесся слабый шум — как будто приглушенные шаги.
Когда она стояла у меня на пороге, у меня не возникло ни сомнений, ни вопросов. Нас с ней не разделяла пропасть. Я не боялся. Просто был недоступен.
Ирония судьбы!
Я не сразу понял, что означает ритмичное поскрипывание, доносившееся из ее комнаты. Медленное, тихое поскрипывание. Оно не поддавалось логическому объяснению.
Я навострил уши. Может, она упражняется на тренажере? Нет. Звуки тише, мягче, вкрадчивее.
И вдруг догадка молнией вспыхнула в моей голове. Это скрипят пружины в ее матрасе.
Вот, опять…
Сначала она не торопилась. Действовала не спеша. Потом бессознательно задвигалась быстрее…
К поскрипыванию присоединились звуки. Пока она не кричала, просто с силой выдыхала через рот; звуки становились громче, перемежаясь негромкими стонами.
Мое тело откликнулось на призыв.
Быстрее!
В комнате было очень жарко.
Господи!
Стоны дополнялись моим воображением.
Я лежал и слушал, не в силах оторваться. Она действовала хитроумно. Очень хитроумно!
Мне хотелось заткнуть уши руками. Или захрапеть, чтобы она поняла, что я сплю крепко. Но я ничего не сделал. Продолжал лежать и слушать с замиранием сердца.
Я представлял себе ее роскошное тело. Долго ли я так лежал, не знаю. Четыре минуты? Восемь? Десять?
Наконец, она заработала на полную мощность — быстро, неистово.
Я представлял, что будет, если я сейчас войду. Она наверняка обрадуется, будет стонать и кричать, предлагать мне себя в самых экзотических позах. Потом она сядет сверху… Она наверняка умеет продлить, растянуть удовольствие на долгие часы — в такие часы она не одинока.
Как все бессмысленно…
Рассудок твердил: дело того не стоит. Когда все кончится, моя совесть произнесет имя Эммы, но Терции-Саше захочется понежиться в моих объятиях, покурить и помечтать о будущем.
Я вскочил на ноги. В четыре шага я оказался у ее двери. Я увидел ее на кровати. На тумбочке горела свеча. Она лежала на спине, разведя колени, и умело двигала унизанным кольцами пальцем. Мерцающий огонек свечи освещал ее дрожащее тело, покрытое испариной.
Она увидела меня и постаралась скрыть торжество: ее усилия увенчались успехом! Только глаза выдали ее. На лице блуждала похотливая, довольная улыбка.
Она убрала палец за секунду до того, как я яростно ворвался в нее.
— Да, — сказала она. — Трахни меня!
Я проснулся без двадцати пять.
Думать я не переставал даже во сне. Я решил не мыться. Собрал вещи и крадучись, как трус, сбежал, пока она крепко спала под своим звездным индийским балдахином. Я тихо открыл дверцу «ауди», забросил в салон сумку и уехал.
Солнце взошло над горами — первый день Нового года.
Умылся я в туалете на автозаправке. Когда я расстегнул ширинку, чтобы помочиться, в нос мне ударил ее запах. Я дважды подмылся розовым, сладко пахнущим жидким мылом. Побрился, почистил зубы, умылся, но все равно чувствовал себя грязным.
Я ехал в больницу, в которой лежала Эмма. Мне надо было прикинуть, что делать, но мысли бежали в других направлениях.
Ночью, растаяв, я назвал ее Сашей. Она дрогнула; в глазах проступила робкая радость, как будто ее наконец открыли. Как остров в океане.
Ее увидели.
— Да! — ответила она, сверкнув зелеными глазами.
Я вспомнил первый раз, когда вот так разглядели, открыли меня.
Дело было во время моего первого года службы телохранителем. Я охранял министра транспорта. Это было летним утром у него на ферме. Я готовился к утренней пробежке по тропинкам между кукурузными полями. Он вышел из дома в широкополой шляпе, с тростью.
— Пройдись со мной, Леммер, — сказал он, и мы молча поднялись на холм, откуда открывался вид на все его владения.
Он был курильщиком. Сел на большой валун, не спеша раскурил трубку и спросил:
— Откуда ты родом?
Я ответил ему в общих чертах, но ему было недостаточно. Он умел находить подход к людям, умел слушать. Заставил меня раскрыться. Ближе к полудню я рассказал ему все. Об отце, матери, о годах, проведенных в Си-Пойнте. Когда я закончил, он долго молчал. Потом сказал:
— Ты — плоть от плоти нашей страны.
Тогда мне было двадцать лет — сущий молокосос.
— Что, сэр? — удивился я.
— Знаешь, кто создал нашу страну такой, какая она есть?
— Нет, сэр.
— Ее создали буры, то есть африканеры, и англичане. В тебе течет кровь и тех и других.
Я не ответил. Он посмотрел вдаль:
— Зато у тебя есть из чего выбирать, сынок.
Сынок!
— Не знаю, много ли возможностей выбора у нашей страны. Клаустрофобия и агрессивность африканеров и хитрость англичан; вот что довело нас до такого состояния. В Африке такие вещи не срабатывают.
Я стоял точно громом пораженный. Мой собеседник был членом кабинета министров Национальной партии!
Он выбил трубку о камень:
— Знаешь, что такое «Умунту нгумунту нгабанту»?
— Нет, сэр.
— Это на зулусском. Из их же языка происходит и слово убунту. Оно многозначное. Мы можем быть людьми только посредством связей с другими людьми. Мы неизбежно являемся частью целого, частью большей группы. Группа формирует характер. Это значит, что мы никогда не бываем одни, но кроме того, это значит, что вред, причиненный другому, есть вред, причиненный тебе. Убунту — понятие, которое означает сочувствие, уважение, братскую любовь, сострадание и поддержку. — Он посмотрел на меня сквозь свои толстые линзы очков: — Вот к чему должны стремиться белые люди в Африке. Если белый не приходит к пониманию убунту, он навсегда останется чужаком в нашей стране.