Террористическая атака на казармы морской пехоты явилась первым знаком того, что Конец света совсем близко.
Спасенный телом и, что гораздо важнее, душой, Макфарлейн посвятил свою жизнь служению Господу. Не раз он уклонялся от своих служебных обязанностей, полностью отдаваясь задаче создания священного воинства Господа здесь, на земле. И то, что во время первой войны в Персидском заливе началось с небольшой группы молившихся вместе, к тому времени, как одиннадцать лет спустя американские танки вошли в Багдад, превратилось в двадцатитысячную армию связанных верой.
Минуло двадцать пять лет, однако задача до сих пор оставалась незавершенной. Бог назначил ему нечто великое и славное. Но только если он обнаружит Ковчег.
Ковчег был тем ключом, который отопрет врата Тысячелетнего царства. Ковчег станет оружием, которое уничтожит неверных-мусульман. Точно так же, как он уничтожил хананеев, хеттеев и иевусеев.
— Знаете, я огорчен не меньше вас, — занудно бубнил аспирант.
Макфарлейн встрепенулся, очнувшись от размышлений. Что-то привлекло его внимание. Вдруг до него дошло, что жалобы очкарика звучат неискренне, он говорил слишком гладко, словно произнося заранее заготовленные фразы.
Полковник направил луч фонаря в лицо тощему аспиранту:
— Почему я тебе больше не верю?
— Вы шутите, да? — неуклюже попытался разыграть изумление аспирант. — С какой стати мне лгать? Мне нужны деньги, чтобы расплатиться с кредитом…
— Я могу придумать множество причин, почему ты вздумал мне лгать. — Макфарлейн продолжал светить ему в лицо, словно стремясь проделать дыру во лбу.
— Послушайте, я был абсолютно уверен в том, что Ковчег… я хочу сказать, золотой сундук был погребен вместе с Галеном.
— Что ты сказал? — Луч фонарика проник еще глубже.
— Я сказал «arca». [36] Сундук. «Он принес сундук и сверкающее злато в град, где родился». Помните третье четверостишие?
Правда раскрылась. Макфарлейн пристально смотрел на аспиранта, выплескивая на него волны бесконечного презрения.
Почувствовав, что ветер внезапно переменился, выпускник Гарварда нервно оглянулся на «Рейндж-Ровер», пытаясь вспомнить, остался ли ключ в замке зажигания.
— От пули не убежишь, — насмешливо промолвил Бойд Бракстон, выбираясь из могилы.
Судья и присяжные в одном лице, Макфарлейн обвинительно поднял палец:
— «И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего». [37]
Поразительно, но аспирант отреагировал весьма воинственно:
— Да вы психопат, мать вашу, вот кто вы такой!
— Очень нелюбезные слова по отношению к человеку, который держит в своих руках твою судьбу.
Аспирант взглянул на автоматический пистолет «дезерт игл» израильского производства, зажатый в правой руке сержанта-комендора, и воинственность сменилась страхом. Жалким, сопливым страхом.
— Вы совершенно правы, босс. Это я сгоряча. Приношу свои извинения. И чтобы доказать, что я по-прежнему в команде, кажется, я знаю, где спрятан Ковчег. — Он кивнул на маленькую церковь, пристроившуюся в противоположном конце кладбища. — Когда вы, ребята, осматривали церковь, я заметил очень большую мраморную плиту с изображением мученической смерти Святого Лаврентия. Полагаю, если оторвать ее от стены, мы найдем за ней спрятанный Ковчег.
— Моли Бога, чтобы это оказалось так.
— Еще в Вашингтоне, — уточнила Эди, опасаясь, что Кэдмон решит, будто она солгала ему недавно.
— Определенно, это объясняет стеснительный румянец, не сходящий с твоего лица.
— На самом деле ты понял все не так. Я нисколько не стесняюсь того, что солгала, мне жутко стыдно.
— Ты солгала мне об убийстве Паджа?
— Что?! — Эди яростно тряхнула головой, отчетливо представив образ распростертого безжизненного тела доктора Паджхэма. — Нет, конечно же, нет. Я солгала о своем… э… прошлом.
Закинув ногу на ногу, Кэдмон молчал, дожидаясь, когда она заполнит пробелы. Если он и был огорчен или разочарован тем, что ему солгали, то никак это не показывал.
— Помнишь, я рассказала, что мои родители утонули, катаясь в лодке у побережья Флориды? Так вот, это была… чистая ложь, от начала до конца. Про отца ничего не могу сказать, но моя мать никогда даже ногой не ступала на то, что плавает по воде.
Схватив мандарин из вазочки на столе, Эди трясущимися руками принялась его очищать, хотя бы для того, чтобы дать своим внезапно покрывшимся потом пальцам какое-то занятие. Господи, как же мерзко она себя чувствовала!
Невероятно, она только что рассказала Кэдмону Эйсквиту о своем детстве больше, чем когда-либо говорила другому человеку.
— Ты сказала неправду, чтобы вызвать у меня сочувствие?
— Нет! Что ты!
Понимая, почему она солгала, но не до конца уверенная в том, почему ей вдруг захотелось сказать правду, Эди отложила мандарин и встала из-за стола.
Быть может, ей просто до смерти надоело ложиться в постель с мужчинами, погрязнув в обмане.
Медленно, стараясь собраться с мыслями, она прошлась туда и обратно перед раздвинутыми матрацами, краем глаза наблюдая, как Кэдмон допивает портвейн до последней капли. Затем остановилась и обернулась к нему:
— Если бы мои родные до сих пор были живы, среди них нет никого, с кем я бы с радостью тебя познакомила. Просто я… просто я хотела нормальную, любящую, добрую семью. Что в этом такого плохого?
— Все мы хотим того же, — покачал головой Кэдмон.
— Да, правда, разве не так? Но в тех картах, что мне сдали, этого не было.
Поймав себя на том, как неестественно прозвучала эта фраза, Эди решила держаться голых фактов. Никаких эмоций. Никакой театральности.
— Итак, слушай. Неотредактированная история моей жизни звучит так: моя мать Мелисса имела страсть к героину, плохим мужчинам и государственной лотерее. И чтобы ты не подумал, что она была ужасным человеком, во всем этом виновата не она одна. Мать выросла в доме, где царствовал подавляющий религиозный фундаментализм. К несчастью, она влюбилась в мальчишку-еврея, своего одноклассника. Дед не одобрил этот выбор и выставил ее из дома. Ей тогда было шестнадцать лет.
— Я так понимаю, этот злополучный возлюбленный и есть твой отец?
— Ха! — презрительно фыркнула Эди. — Как я бы этого хотела!
Хотела, потому что, если бы ее отцом был Джейкоб Штейнер, возможно, ее жизнь сложилась бы иначе.