Кэдмон вздрогнул, застигнутый врасплох неожиданным вопросом Эди. Хотя он понимал, что она, рано или поздно, задаст вопрос о его личной жизни, его не покидала глупая надежда на то, что произойдет это не скоро.
— Мой отец умер несколько лет назад. Но и когда он был жив, мы не слишком-то любили собираться по праздникам вместе, и Рождество отвалилось в сторону, еще когда я учился в школе. Наверное, отсутствие праздничного веселья объяснялось тем, что в доме не было женщины. Моя мать умерла при родах, — добавил Кэдмон, предвидя следующий вопрос.
— Ты впервые заговорил о своих родителях.
— Мои отношения с отцом были очень жесткими. Строгий наставник, он пресекал любые проявления легкомыслия.
Такие, например, как вешать в дымоход чулок для подарков.
— Да, похоже, он был тем еще упрямым ослом.
— На самом деле отец был юристом.
— Извини. У меня просто вырвалось, — рассмеялась вслух Эди. — Просто…
— Просто тебе это показалось абсурдным? — Старые раны причиняли уже не столько боли, как прежде, и Кэдмон слабо улыбнулся. — Да, оглядываясь назад, я вижу, что в наших отношениях присутствовала изрядная доля абсурдности.
— Если отбросить абсурдность, не сомневаюсь, отец тобой гордился. Ты поступил в Оксфорд и все такое.
Услышав это, Кэдмон презрительно фыркнул:
— Едва ли. Когда меня выставили из Оксфорда, отец не пережил позора.
— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь, ну, хотя бы вот столечко? — Большим и указательным пальцами Эди показала это «столечко».
Отодвинув скамью, Кэдмон встал. Места расхаживать было совсем немного, и он прошел к камину. Исповедь — занятие не из приятных, и он повернулся к Эди спиной.
— Через считаные дни после того, как меня выгнали из университета, меня срочно вызвали в больницу Святого Ансельма, где отец проходил обследование в связи с жалобами на проблемы с пищеварением. — Мысленно представив стерильную белую палату, Кэдмон нахмурился, отдаваясь безрадостным воспоминаниям. — Отец был в голубой пижаме, я впервые увидел его в одежде, которая не была безукоризненно отутюжена. — Он оглянулся на Эди. — У моего отца было очень развитое чувство собственного достоинства.
Хотя Эди ничего не ответила, Кэдмон чувствовал, что аудитория у него очень восприимчивая: Эди сидела в кресле, подавшись вперед.
— Утреннее солнце пробивалось в окно над кроватью, заливая отца мягким светом, придавая ему вид добродушного старика. Пожилого гнома, некстати подумал я тогда.
— И что произошло?
— То, путь к чему занял долгие годы. — Повернувшись, он посмотрел «исповеднику» прямо в глаза: — Тут нужно упомянуть о том, что первые тринадцать лет своей жизни я боялся ублюдка, а следующие тринадцать ненавидел его из-за этого страха.
— Отец тебя бил?
Кэдмон порывисто тряхнул головой, отметая это предположение.
— Нет. Больше того, он ни разу не прикоснулся ко мне, ни в гневе, ни в любви. Отец издевался надо мной эмоционально, постоянно отворачиваясь от меня, так что не оставалось сомнений, что он скорбит о том дне, когда я появился на свет. В тех редких случаях, когда отец обращал на меня внимание, это происходило исключительно для того, чтобы сделать мне замечание.
— Полагаю, все это всплыло, когда ты навестил его в больнице.
— Не успел я войти в палату, как отец сообщил мне, во что обошлось мое обучение в Оксфорде. После чего открыто сказал, что ждет от меня должной компенсации. С процентами, нужно добавить.
— Ты шутишь, правда? — Изумление на лице Эди можно было даже назвать комичным.
— Я послал ублюдка к черту, после чего ушел, внутренне наслаждаясь тем, что наконец дал ему отпор. Через двенадцать часов мне позвонил врач и сказал, что отец неожиданно умер от закупорки сосуда.
— И что ты почувствовал?
Этот вопрос был настолько типично американским, что Кэдмон должен был его предвидеть. Должен был, но все равно оказался застигнут врасплох.
— Если хочешь знать, почувствовал ли я себя виновным в смерти отца, отвечу: нет, не почувствовал. Хотя, должен признать, я очень долго ломал голову, пытаясь понять мотивы отца. — Он пожал плечами, показывая, что это оказалось тщетным занятием. — Я только знаю, что мой отец был просто не способен любить.
Боже милосердный! Неужели он действительно произнес эти слова вслух?
Охваченный ужасом, Кэдмон кашлянул, избегая пристального взгляда Эди.
— Быть может, отец тебя любил, но просто не знал, как выразить свою любовь.
— Если бы ты знала его, ты бы так не говорила.
— Я считаю, твой отец поступил бесконечно глупо, вот так впустую растратив свою жизнь. Именно это Герман Мелвилл [43] называл «ужасом жизни, прожитой наполовину». Ну, а что было дальше? Ты был женат? У тебя есть дети?
Кэдмон молча смотрел на вытертый ковер. Разговор как-то незаметно переместился на неуютную почву, некрасивое прошлое собиралось поднять свою отвратительную голову. Вблизи замаячил призрак Джулианы Хау, убитой возлюбленной Кэдмона. Если рассказать Эди про Джули, придется рассказывать и о кровавой расправе на улицах Белфаста.
Скрестив руки на груди, он слушал, как часы на каминной полке с погребальной мрачностью отсчитывают секунды.
Эди положила ему ладонь на руку:
— Если ты боишься мне в чем-то признаться, я все пойму. Честное слово.
Рассерженный тем, что его загнали в угол, Кэдмон поспешно отшатнулся.
— Ты все поймешь? Поправь меня, если я буду не прав, но мы с тобой познакомились всего четыре дня назад. Этого времени едва ли достаточно для того, чтобы узнать, какой чай я люблю, не говоря уж о том, чтобы меня понять. — Он сорвал с крючка на стене куртку. — Тут неподалеку есть кафе. Я схожу туда и возьму что-нибудь на ужин.
Стащив через голову черную водолазку, Эди швырнула ее на деревянную крышку унитаза. Поставив локти на ванну, поболтала мыльную пену, проверяя, добилась ли нужного сочетания горячей и холодной воды. Похоже, до англичан еще не дошло, что иметь дело с одним смесителем проще, чем с двумя отдельными кранами. Но, как быстро убеждалась Эди, англичане были странным и забавным народом.
Расстегнув лифчик, она уронила его на покрытый линолеумом пол. Увидев красное пятнышко у соска, улыбнулась, вспоминая, как Кэдмон удивил ее своей страстью, превратившись в похотливого самца в то самое мгновение, когда с него спали брюки. Ее многое удивляло в Кэдмоне. То, как он окунал булочку в чашку кофе, после чего тотчас же извинялся, словно совершил смертный грех. Его настойчивое желание открывать дверь и первым подниматься по лестнице. Его доброта. Его нежность. Его упорное стремление найти Ковчег.