— Вроде бы.
— Что за чепуха?! Твой дружок договорился до бреда. Ты ему скажи, что Кевин никогда припадочным не был и никогда в жизни из окон не падал.
Бедняга Снайпер рассчитывал сделать одолжение приятелю, смягчив версию о самоубийстве до несчастного случая.
— Обязательно передам.
— Не желаю, чтобы люди думали, что я воспитала тупицу, который не умеет ноги переставлять. Сейчас же позвони этому придурку, объясни ему. Где твой телефон?
— Ма, рабочее время кончилось. Если я побеспокою его сейчас, он взбесится. Я утром позвоню, ладно?
— Нет, не ладно. И не надо меня успокаивать. Я тебя знаю, Фрэнсис Мэки: ты всегда лгал и всегда думал, что самый умный. Так вот, говорю тебе: ты не умнее родной матери. Звони сейчас же, чтобы я слышала.
Я пытался освободить руку, но ма только вцепилась сильнее.
— Боишься своего приятеля, да? Давай сюда телефон, я сама ему скажу, если у тебя кишка тонка. Ну-ка, живо!
— Что именно ты скажешь? — Зря я спросил — градус безумия повышался очень быстро и без моей накачки. — Просто интересно. Если Кевин не выпал из окна, то что, черт побери, с ним случилось?
— За языком следи, — рявкнула ма. — Разумеется, его сбила машина. Какой-то парень возвращался пьяным с рождественской вечеринки и сбил нашего Кевина, а потом — ты слушаешь? — потом, вместо того чтобы по-мужски ответить, отнес нашего бедного мальчика во двор и решил, что никто его не найдет.
Шестьдесят секунд с ма — и вынос мозга. Впрочем, в чем-то я с ней соглашался.
— Ма, не было этого. Травмы не соответствуют автомобильной аварии.
— Тогда оторви задницу от стула и выясни, что с мальчиком случилось! Это ведь твоя работа — твоя и твоего пижонского дружка, а не моя. Откуда мне знать, что случилось? Я что, по-твоему, детектив?
Из кухни вышла Джеки с подносом бутербродов. Я перехватил ее взгляд и послал супертревожный сигнал гибнущего брата. Джеки сунула поднос в руки ближайшему подростку и метнулась к нам. Ма еще бушевала («Не соответствуют — только послушайте его, ты кем вообще себя возомнил…»), но Джеки схватила меня под руку и торопливо начала объяснять нам вполголоса:
— Пошли, я обещала тете Консепте, что приведу Фрэнсиса, как только он появится; она свихнется, если мы заставим ее ждать. Лучше пойдемте.
Это был хороший ход: Консепта, мамина тетка, — единственная, кто может победить в психологической схватке без правил. Ма фыркнула и выпустила мою руку из клешни, впрочем, взглядом дав мне понять, что продолжение следует; мы с Джеки дружно вздохнули и вонзились в толпу.
Вне всякого сомнения, поминки выдались странные. Джеки водила меня по квартире, знакомила с племянником, племянницами и с прежними подружками Кевина — я получил водопад слез и большое мягкое объятие от Линды Дуайер; с новыми семьями моих старых приятелей; с четырьмя донельзя озадаченными студентами-китайцами, живущими в подвальной квартире, — они прижались к стене, вежливо держа непочатые банки с «Гиннессом», и старались делать вид, что все происходящее — процесс культурного обмена. Какой-то парень по кличке Красавчик долгих пять минут тискал мне ладонь, предаваясь милым воспоминаниям, как их с Кевином застукали за воровством комиксов. Приятель Джеки — Гэвин — неуклюже цапнул меня за руку и пробормотал что-то сочувственное. Дети Кармелы пялились на меня четырьмя парами голубых глаз, а потом Донна — та самая безудержная веселушка — горько, до икоты, разрыдалась.
Но это все были цветочки. В квартире собрались почти все, с кем мне хоть раз приходилось сталкиваться: мальчишки, с которыми я дрался и с которыми ходил в школу, женщины, которые давали мне шлепка за то, что наследил на свежевымытом полу, мужчины, которые посылали меня в магазин за парой сигарет; люди, которые, глядя на меня, видели юного Фрэнсиса Мэки, бесчинствующего на улицах и исключенного из школы за грубость — «вот увидите, он кончит, как папаша». Никого из них невозможно было узнать. Они выглядели как плод фантазии гримера, претендующего на «Оскар», — обвислые щеки, торчащие животы и линия волос, неприлично далеко убежавшая от когда-то знакомых настоящих лиц. Джеки подводила меня к ним и шептала на ухо имена. Пусть думает, что я не помню.
Живчик Хирн хлопнул меня по спине и объявил, что я должен ему пятерку: он все-таки сумел прижать Мору Келли, пусть для этого ему и пришлось на ней жениться. Мамаша Линды Дуайер впихнула в меня ее особые бутерброды с яйцом. Кое-кто из присутствующих бросал на меня удивленные взгляды, но в целом Фейтфул-плейс встретила меня с распростертыми объятиями; я, несомненно, правильно вел свою игру в эти выходные; разумеется, помогла и добрая порция тяжелой утраты, особенно присыпанная пряным скандалом. Одна из сестер Харрисон — усохшая до размеров Холли, но чудом все еще живая — вцепилась в мой рукав и, встав на цыпочки, сообщила мне, надрывая хилые легкие, что я вырос симпатягой.
Наконец я отделался от всех и с банкой холодного пива забился в укромный уголок, чувствуя себя так, словно прошел сюрреалистическую психическую полосу препятствий, специально разработанную, чтобы выбить меня из колеи и не дать прийти в себя. Я подпер стену, прижал банку к шее и избегал встречаться взглядом с гостями.
Настроение в комнате повышалось, как бывает на поминках: люди истомились от боли, им нужна передышка, чтобы потом продолжить. Разговоры стали громче, людей стало больше. Неподалеку от меня парни сбились в кучку.
— …И тут автобус отъезжает, вот, а Кев высовывается из верхнего окна, держит дорожный пластиковый конус, будто рупор, и через него орет копам: «На колени перед Зодом!»
Последовал дружный хохот. Кто-то отодвинул кофейный столик, освобождая место перед камином, кто-то выпихнул вперед Салли Хирн — петь. Салли как положено слегка запротестовала, но как положено кто-то предложил ей капельку виски — смочить горло, и началось: «Жили в Киммедже три славные подружки» — и половина комнаты ответила эхом — «подружки…» Любая вечеринка в моем детстве одинаково заканчивалась песнопениями — а Рози, Мэнди, Джер и я прятались под столами, чтобы нас не услали со всеми детьми в чью-то спальню. Сейчас сияющую лысину Джера можно использовать как зеркало для бритья.
Я оглядывал комнату и думал одно: «Кто-то из них». Он ни за что не пропустил бы. Это сразу бросилось бы в глаза, а мой приятель отлично, превосходно держал себя в руках и не высовывался. Кто-то в этой комнате пьет наше бухло, предается слезливым воспоминаниям и подпевает Салли.
Приятели Кевина продолжали оттягиваться; двое уже еле дышали.
— …Мы минут десять вообще ржали без умолку, да? И только потом сообразили, что со страху прыгнули в первый попавшийся автобус, так что ни хрена не знаем, куда едем…
— «Если вдруг начнется где-то заварушка, я была уж точно круче всех…»
Ма, с покрасневшими от слез глазами, надежно зажатая на диване между тетей Консептой и ее заклятой подругой Ассумптой, пела вместе со всеми и поминутно подносила платочек к носу, хотя исправно поднимала стакан и выпячивала все подбородки, словно на ринге. На уровне колен сновали малыши в выходных костюмчиках, вцепившись в шоколадные печенья, и крутили головами, выглядывая — не придет ли кому в голову, что для них уже слишком поздно. Еще минута — и они попрячутся под стол.