— Он намного… практичнее.
Из угла послышался мелодичный голос министра лесного и водного хозяйства:
— Главное — не забывать…
Все головы повернулись к нему.
— Речь идет об Умзингели.
Безостановочно тараторя на гриква, [5] Кос Кок выгрузил два стула из багажника старого «шевроле-эль камино». Сейчас они сидели за столом, ели хлеб и консервированные сардины в томате, запивая еду дешевым бренди из эмалированных кружек.
— Я великий трубадур гриква, — представился Кос Кок. — Играть на гитаре меня учил сам Дэвид Крамер. Безотцовщина я, бесприютный бродяга по жизни, скитаюсь с малых лет, сдвинутый на музыке. Страшно хочу учиться…
— Не понимаю многих слов, что ты говоришь.
— Извини, брат, языка коса я не знаю, как ни жаль, хоть мой прадедушка Адам Кок приехал сюда уже давно.
— Ты говоришь на африкаансе?
— На африкаансе? На голландском-то я умею. — И слова вновь полились из него потоком. Он бесстыдно хвастал, его морщинистое, обветренное лицо оживлялось, когда он пересказывал свою биографию, то и дело вставляя слова из диалекта гриква. Когда Тобела чего-то не понимал, он хмурился и поднимал руку, призывая своего собеседника перевести. Перед ним был настоящий трубадур Северной Капской провинции, развлекающий жителей пригородов на вечеринках в душных танцзалах; он исполнял стихи собственного сочинения и пел, аккомпанируя себе на гитаре, баллады о красоте родных мест. — Вот только зимой деваться мне некуда, путешествую я летом, а зимой здесь мой дом, я развожу костер и пишу песни, а когда приходит охота, отправляюсь развлекаться с девчонками в Бофорт-Уэст.
В то утро Кос Кок услышал новости по радио в своей машине-развалюхе, а потом попал на передачу Джона Модизе и узнал о том, что по округе разъезжает «большой бедовый байкер-коса». Увидев у своей зимней квартиры огромный мотоцикл, он сразу все понял. Это дело рук Господа, Божий промысел, и он не намерен сидеть сложа руки, нет, он хочет помочь.
— Ты собираешься мне помочь? — спросил Тобела, чувствуя, что наелся до отвала, а бренди разогнало кровь.
— Да, брат мой. Кос Кок кое-что придумал.
Тигр Мазибуко построил бойцов «Альфы» возле вертолета. Дождь стал слабее; сквозь тучи иногда виднелись голубые проблески неба.
— Сегодня утром я перед всеми отругал Малыша Джо. Я хочу извиниться. Я был не прав. Я был зол и напрасно сорвался. Джо, ты ни в чем не виноват.
Малыш Джо Морока молча кивнул.
— Я просто не выношу, когда обижают моих ребят, — заявил Мазибуко, которому было не по себе. Он видел, как устали его бойцы.
— Мы перебазируемся в Кимберли. В школу ПВО. Там нас ждет горячая пища и теплая постель. Команда «Браво» — в резерве. Армия и полиция организуют временные блокпосты.
Ребята заулыбались. Мазибуко хотел сказать что-то еще, восстановить связь между собой и ими, загладить свою вину, но нужные слова не шли в голову, и он коротко приказал:
— Залезайте, давайте поспим.
Аллисон Хили отыскала в справочнике адрес Джонни Клейнтьеса и приехала к нему домой. По мобильному телефону она вызвала из редакции фотографа, а потом набрала номер филиала банка «Абса», в котором работала Мириам Нзулулвази. Ей хотелось спросить Мириам, правда ли, что Тобела раньше занимался наркобизнесом. Однако ответа она не получила.
— Миссис Нзулулвази нет, — ответила администратор.
— Вы не скажете, где она?
— Ее увели.
— Кто?
— Полицейские.
— Полицейские?!
— Ей что-нибудь передать?
— Нет.
Аллисон Хили огляделась. Перед ней разворачивалась живописная панорама. Ей захотелось остановиться, передохнуть, но стоянки поблизости не было; пришлось ехать дальше. Руки у нее дрожали. Она поискала в списке контактов номер пресс-секретаря ЮАПС и нажала кнопку.
— Ник, это Аллисон. Мне нужно знать, зачем вы арестовали миссис Мириам Нзулулвази. Для допроса?
— А я все ждал, когда ты позвонишь.
— Значит, она у вас?
— Аллисон, понятия не имею, о чем ты говоришь.
— Мириам Нзулулвази — гражданская жена Тобелы Мпайипели, которого ищут спецслужбы. Ее работодатель сказал, что полиция арестовала ее прямо на работе.
— О нем я слышал, а о ней ничего не знаю.
— Выяснить можешь?
— Не знаю…
— Ник, я тебя прошу…
— Посмотрим. Я тебе перезвоню.
— И еще одно. Ходят слухи, будто Мпайипели торговал наркотиками в районе Кейп-Флэтс…
— Ну и что?
— Кто может быть в курсе?
— Рихтер. Из отдела по борьбе с наркотиками.
— Ты спросишь?
— Ладно.
— Спасибо, Ник.
— До самой смерти я буду нести ответственность за этого человека, — заявил министр лесного и водного хозяйства.
Он сидел против окна, и лучи восходящего солнца образовали вокруг его головы подобие нимба. Янина Менц подумала: отчего у него такой глухой голос? Не от переживаний ли?
— Я тогда был начштаба. Мне предстояло принять решение. Мы столь многим были обязаны немцам. — Он потер ладонями широкое лицо, как если бы пытался стереть с него какую-то отметину. — Сейчас это уже несущественно. — Министр подался вперед, поставил локти на колени и сдвинул ладони, словно собирался молиться. — Каждые полгода ко мне приезжал очередной гость из Берлина. То был визит доброй воли, как говорится. Все только на словах, ничего не записывалось. Так сказать, дипломатический жест. Он сообщил об успехах Крошки. Очень хвалил его. «Это гордость вашей страны». Все немцы, которые к нам приезжали, были высокие и тощие, с голодными взглядами. Такие самые опасные. И всякий раз они повышали ставку. Как на скачках: Крошка ликвидировал уже шестерых врагов… Девятерых… Двенадцать человек. — Министр лесного и водного хозяйства расцепил руки, сложил их на груди. — Его использовали семнадцать раз. Семнадцать! — Он переводил взгляд с министра на директора и Янину. — Единственный раз, когда пришлось долго его уговаривать, связан с Марионом Дорффлингом из ЦРУ. Легендарная личность. На его счету тридцать или сорок операций по ликвидации — я уже запутался. Тогда время было странное, и война была странная. Умзингели нашел его. Охотился на него несколько недель и наконец выследил. — На лице министра лесного и водного хозяйства появилась добрая, ностальгическая улыбка. — Я сам предложил дать ему кличку Умзингели. Охотник.
Он медленно покачал головой из стороны в сторону, вспоминая то невероятное время. Ненадолго он забыл о присутствующих; целую минуту или дольше его словно не было в кабинете. Когда он снова заговорил, голос его звучал по-другому: