Интересно, почему я не могу полюбить Багрова, хотя он романтичнее Мефа втрое и заботливее раз в семь? Видимо, новая любовь не приходит просто так. К ее приходу надо морально приготовиться. Чуток убраться в душе, замести мусор в углы. А так глупо ожидать, что ты шлепаешь, скажем, на тренировку, а тут – бум! бац! – человек всей твоей жизни. Да ты его и не узнаешь, потому что, во-первых, он смотрит в сторону и думает про футбольный матч, а, во-вторых, лицо у него закрыто старым матрацем, который он тащит выбрасывать на помойку.
И вообще надо выкинуть из головы все эти мысли. Я валькирия-одиночка, а раз так, то любовь не для меня. Если рвать, то рвать совсем. Полумер не бывает. Не бывает полунадлома или полуболи».
Ирка встала, закрыла ноутбук и положила его на подоконник. Голова болела уже не так сильно. Молодые свежие силы постепенно приходили на смену той энергии, что вылакал жадный Фролок.
Идеал: человек, который всю жизнь вечером живет радостным ожиданием завтрашнего дня, а, утром каждого следующего дня встает с твердым осознанием того, что этот день наступил.
«Книга Света»
В тот день на Чимоданова снизошло вдохновение. Оно отыскало его в объятиях Морфея, бесцеремонно отряхнуло от крошек сна и вручило кусок одноцветного скульптурного пластилина. Петруччо сел и послушно принялся лепить человечков.
Примерно через полчаса к нему без стука вошел Меф и, не сказав даже «доброе утро!», направился к зеркалу. У самого Мефа в комнате зеркала не было.
– Решил собой полюбоваться? Тебя что, Вихрова покусала? – поинтересовался Петруччо.
Он сидел на полу и старательно дышал на вылепленного человечка, оживляя его.
– Нет. Мне кажется, у меня лицо меняется, – сказал Меф.
Чимоданов был единственный, кому он об этом сказал. Дафна немедленно забила бы тревогу, выдав больше внимания, чем он был способен переварить. Петруччо же настолько интересовался только сам собой, что помнить о других был органически не способен.
– Прыщи? – радостно спросил Чимоданов.
– Нет. Само выражение лица. Высокомерное. Резкое. Глаза запали.
– А-а-а. Я-то думал: нашего полку прибыло, – разочарованно протянул Чимоданов и вдруг ляпнул такое, глубину чего сам не осмыслил: – А про выражение чего ты удивляешься? Печать Каина. Бог шельму метит, – заявил он и снова принялся пыхтеть на пластилин.
Меф содрогнулся. Он слышал об этом и прежде и даже замечал, что у большинства их клиентов неприятные лица, но никогда не пытался систематизировать.
– Не оживляется никак! А, это же комиссионерский пластилин! Не надо было у мрака заказывать. Можно было и в худсалоне купить… – бубнил в эту минуту Чимоданов.
Обнаружив, что Меф продолжает жадно слушать, он сказал:
– В общем, как пьяниц беспроигрышно видно, так и всяких прочих. У всякого порока свое клеймо. Просто у одних лицо дольше сопротивляется, у других меньше.
И Чимоданов снова засопел на пластилин. Сегодня Петруччо был в кожаной жилетке без рукавов. Жилетка шла Чимоданову гораздо больше пестрых свитеров. В ней он смахивал на цыгана. Руки у него тоже были цыганьи – тощие, без видимой мускулатуры, но жилистые и цепкие. Правый бицепс обвивала татуировка – ленточный китайский дракон.
– Да что ж это такое! Не хочешь оживать, собака такая! – ворчал Чимоданов.
Кусок пластилина, от которого Петруччо настойчиво требовал жизни, внезапно сам собой смялся, принял новую форму, выскользнул из рук Чимоданова, и на столе заплясал маленький глумливый комиссионерчик.
– Папаша! Папаша, эйдос дай! – пищал он, протягивая к Петруччо ручки.
Чимоданов кивнул, взял со стола словарь и с размаху опустил его на голову комиссионерчику. Под книгой что-то хлюпнуло.
– А те, что недвижимостью занимаются, эти как умные обезьянки. Взгляд у них такой – чик! рентген! – а потом снова сладенький! – продолжая прерванный разговор, сказал Чимоданов.
Меф невольно представил себе быстрое, умное, сладкое лицо…
– А ты наблюдательный! – сказал он.
Петруччо не стал прикидываться польщенным. Мания величия имеет кучу минусов и лишь один большой плюс. Тех, кто ею страдает, невозможно удивить.
– Я же и из глины много леплю, не только из этой дряни. У меня это профессиональное…
– Ты с детства лепишь? Давно начал? – спросил Меф.
Когда он познакомился с Чимодановым, тот уже достиг в лепке высокого уровня. Получается, начал раньше.
– Угу. Я был задумчивый ребенок. Правда, задумчивость моя была слабоумного характера. Прихлопнуть кому-нибудь пальцы дверью, связать веревкой, кинуть камнем. А потом мне как-то купили белую глину, не какой-нибудь там вонючий пластилин, ну я и подсел… – Петруччо ностальгически шмыгнул носом. – Ты, Буслаев, не страдай! У тебя есть, конечно, уже печать, но на начальной стадии. Жить пока можно. И вообще я завидую тебе белой завистью… Ну, может, с небольшими черными прожилками! – добавил он покровительственно.
– Почему завидуешь? – заинтересовался Меф.
– Ну ты как-никак наследник конторы, девчонка у тебя есть, и вообще ты на рожу симпатичный. А я вот моральный уродец, и, как ни крути, мне приходится тщательно эксплуатировать эту тему, – заявил он.
Меф взглянул на дарх. В его витых спиралях заблудился солнечный луч. Луч метался, бился о края, как загнанный, и вдруг исчез. Сожравший его дарх имел удовлетворенный вид.
* * *
Чимоданов враскачку вошел в приемную и с размаху плюхнулся в кресло. Улита оценивающе уставилась на него.
– И как ощущения? Ничего не чувствуешь? – ласково спросила она.
– Нет.
– И совесть не чешется? Когда садишься на червяков – извиняйся перед ними, пожалуйста. Им ведь обидно, хотя они и маленькие, – пояснила ведьма.
Чимоданов подскочил на метр и с ужасом уставился на сверток. Сквозь газету проступала красная кашица.
– Что это?
– Корм для рыб, мотыль. Я завела себе золотую рыбку. Ее зовут Федя.
Улита кивнула на свой новый стол, где между двух черепов-чернильниц стоял аквариум. В аквариуме, плохо понимая, куда она попала, плавала пучеглазая рыба.