Я прошел дальше, в глубь заросшего лагеря, и огляделся вокруг. Не вызывало сомнений, что здесь успели побывать сборщики металлолома – ни кусочка стали, ни обломка взорванных цистерн, ни покореженных грузовиков, ни даже осколков снарядов на земле.
Подошла Сьюзан и вгляделась в акры открытого пространства под покровом джунглей.
– Потрясающе! Такие штуковины, наверное, есть по всему Вьетнаму!
– Есть. Они умудрялись прятать одновременно до миллиона мужчин и женщин: в лесных лагерях вроде этого, в тоннелях, в деревнях на побережье, в болотах в дельте реки Меконг. А потом выходили и давали нам бой на своих условиях. Но на этот раз мы их подловили – зажали в долине, и бой шел на наших условиях.
Я двинулся дальше в заброшенный, жуткий лагерь.
– Но оказалось, что мы столкнулись с намного превосходящими нас силами. Пришлось отступать. Мы спускались к реке, а они старались нас окружить и отсечь от своих. Нам все время приходилось отстреливаться. Вызвали вертолеты огневой поддержки, скорректировали залпы артиллерии. Только это спасло нас в тот день от окружения и полного уничтожения. Ничего не скажешь – настоящая бойня. Но оказалось, что худшее еще впереди. Наш командир батальона, подполковник, был ранен во время воздушной атаки. А его заместитель, майор, тоже очень хотел стать подполковником и два дня приказывал контратаковать. И хотя нас поддерживали артиллерия и вертолеты, к третьему дню потери убитыми и ранеными составляли треть роты. Но лагерь все-таки взяли. Или по крайней мере думали, что взяли. Внезапно послышались странные звуки и из джунглей показались два танка – явно не наши, потому что в долине наших танков не было. Мы еще ни разу не видели танков противника и... застыли. На танках были установлены турели со спаренными пятидесятисемимиллиметровыми скорострельными пушками, и они открыли огонь. Один из ребят получил снаряд в грудь, и его буквально разорвало, двоих других ранило осколками. Мы попадали на землю, кто-то побежал. Но разве от танка убежишь? И вот один солдат достает противотанковую ракету "М-72" – такую маленькую штучку в картонной трубке, – устанавливает, хладнокровно прицеливается, стреляет по головному танку, попадает в турель и сносит наводчика. Другой стреляет и перебивает второму танку трак. Водители не выдерживают и начинают разворачиваться. И тут мы их достаем и мочим. Командир роты сообщает в штаб батальона, что мы уничтожили два танка, и вот мы – герои. Думаешь нас отзывают в Алуой? Ничего подобного. Майор то ли зарабатывает репутацию, то ли еще что – он приказывает нам двигаться вперед. Нам это не слишком по нраву, но он сообщает по радио, что, по сведениям разведки, где-то дальше на склонах американских военнопленных держат в бамбуковых клетках. Нас это воодушевляет, и мы идем вперед.
Я подошел к тому месту, где, как мне казалось, мы много лет назад подбили вражеские танки. Сьюзан встала рядом.
– Мы лезли по этому склону, преследовали отступающего противника и искали клетки с пленными. – Я перевел дыхание и продолжал: – К шестому дню выдержали не меньше дюжины боев, нашли несколько клеток, но они оказались пустыми. Мы совершенно выдохлись. Это самый тяжелый вид боя – не можешь спать, не можешь есть и приходится заставлять себя пить. Мы почти не говорили друг с другом – не о чем было разговаривать. Каждый день кого-то убивало или ранило. Нас становилось все меньше, пока не исчезли взводы и отделения и мы не превратились в ораву вооруженных людей без командования и без военной организации. Все офицеры, кроме командира роты, двадцатипятилетнего капитана Росса, погибли. Он был теперь самым старшим по возрасту среди нас. Погибли или были ранены все сержанты, все санитары, все радисты и все пулеметчики. И мы старались вспомнить, чему нас учили во время основного курса подготовки о радиостанциях, пулеметах "М-60" и первой медицинской помощи. И шли вперед.
Я посмотрел на темнеющие впереди склоны.
– Пол, давай пойдем обратно, – тихо проговорила Сьюзан.
– Да... сейчас... Надо было просить, чтобы нас отозвали или прислали подкрепление. Может быть, командир роды радировал об этом... не помню. Только ни на минуту не прекращающийся бой приобрел для нас особый смысл: нам хотелось убить как можно больше тех, кто убил так много наших товарищей. Он стал чем-то вроде войны до полного уничтожения. И таким же страшным и изнуряющим. Мы хотели одного – убивать. С нами произошло нечто странное.
Бой продолжался полных семь дней. И на седьмой день никто бы не сказал, что мы славные американские ребята из чистенькой страны. Кровь была буквально у нас на руках, мы падали от усталости с ног, заросли семидневной щетиной, глаза покраснели и провалились, мы покрылись по уши грязью, но не думали ни о бритве, ни о ванне, ни о еде, ни о бинтах – только бы убить еще одного косоглазого.
– Теперь я понимаю, почему ты не хочешь об этом говорить, – сказала Сьюзан.
Я покосился на нее.
– Я рассказывал эту историю много раз. Дело не в рассказе.
Мы прошли еще метров пятьдесят вперед.
– Рота забиралась все глубже в горы. На седьмой день мы в поисках противника шли вдоль гребня. Капитан Росс выслал боевое охранение с флангов – приказал двум солдатам идти по извивающимся вдоль гребня овражкам. Одним из них был я. Мы с товарищем спустились в овражек и двигались параллельно остальным. Но овраг стал глубже, гребень повернул, и я потерял из виду и роту, и своего напарника. Я шел сам по себе, и это мне не понравилось. Тогда я прибавил шагу, чтобы догнать второго, но оказалось, что он выбрался наверх.
Я подошел к подножию склона, где до сих пор сохранились разрушенные, увитые лианами хижины. Потом посмотрел наверх.
– Это случилось на другой стороне. Я шел один и решил, что пора вылезать искать остальных. И только собрался это сделать, как увидел вьетнамца метрах в двадцати, на другом краю оврага. У него в руках был автомат, и он не сводил с меня глаз.
Я перевел дыхание и продолжал:
– Мы стояли и глядели друг на друга. На нем были грубые рабочие штаны, а голая грудь в бинтах. Ни один из нас не держал оружие на изготовку, и теперь все зависело от того, кто быстрее выстрелит. Честно говоря, меня парализовал страх. И я надеялся, что его тоже. Но... в следующую секунду он бросил автомат на землю. Сначала я решил, что он сдается. Но не тут-то было: вьетнамец кинулся ко мне. Я поднял винтовку и закричал: "Дунг лай! Стой!" Но он приближался. Я снова крикнул: "Дунг лай!" Он вытащил из-за пояса длинное мачете и что-то сказал. Я не понял. С меня было довольно, и я собирался нажать на курок. Но в этот момент он показал на мою висевшую на ремне саперную лопатку, и я догадался, что он предлагает сойтись врукопашную.
Я почувствовал, как у меня на лице выступил холодный пот. Услышал в деревьях птиц и насекомых и снова увидел себя в том овраге.
– Итак, он предлагал рукопашную, – объяснил я то ли Сьюзан, то ли самому себе. – Вьетнамец что-то цедил сквозь зубы. Я не знал ни единого слова, но отлично понимал, что он хотел сказать. "Давай посмотрим, какой ты смелый без своих пушек, без своих вертолетов и без своих самолетов. Без этого всего ты просто долбаный трус" – вот что он говорил. "Посмотрим, на что у тебя хватит духу, зажравшаяся, избалованная американская свинья" – вот что он говорил. И был уже в десяти футах от меня. Я посмотрел ему в глаза: никогда – ни до, ни после того случая – я не видел такой ненависти. Парень просто свихнулся. Он был ранен, может быть, остался один из всего подразделения. И шел на меня, как во время драки на школьном дворе. "Ну что, шпана, перебздел? Получай!" Сам не зная почему, я тоже кинул винтовку. Вьетнамец остановился, улыбнулся, снова показал на мою саперную лопатку, и я кивнул.