Волосы паутиной опутали ее лицо. Она постаралась откинуть их, но рука, слишком слабая, снова упала на мокрые колени. Я убрал закрывавшие ей глаза спутанные пряди, и, глядя на меня мерцающей синевой своих глаз, она призналась:
— Паршивый бы наркоторговец из меня получился.
Я схватил свой мобильник.
— Не хочешь со мной говорить?
Капельки млечно-белого пота выступили на ее теплой, пошедшей мелкими морщинками коже.
Кому я мог позвонить?
— Я хочу разговаривать с тобой всегда!
Я держал ее голову так, чтобы мы могли смотреть в глаза друг другу.
— Правда?
— Всегда! Целую вечность и только начистоту, потому что я люблю тебя, я люблю тебя, я…
— Olacag' varmis.
Турецкая пословица, которой она научила меня, и мне пришлось отшутиться не совсем точным американским переводом: такова жизнь.
Она еще что-то пробормотала по-турецки, но так невнятно, что даже ее родные вряд ли бы ее поняли.
Глубокий вдох; она пришла в себя, полностью, она была здесь, со мной, я поддерживал ее голову, и лицо ее было таким спокойным, а меня всего трясло. Она слабо провела рукой передо мною, легко коснулась пальцами моего лба, липкие кончики ее пальцев оставили на моей коже пурпурное пятно, похожее на ожог, увидев который она шепнула: «Татуировка».
Она ушла, и рука ее безвольно упала вдоль тела.
Нет, она не ушла. Просто умерла.
Я захлебнулся слезами, смывшими всю мою веру.
Но не бушевавшую во мне ярость.
Потом мне пришло на ум: «Не может быть, все это неспроста».
Реальность представлялась мне неким голографическим театральным действом, где я был один на сцене и как бы со стороны видел, как поднимаю свою возлюбленную на руки и несу в ванную, поднимаю и укладываю в ванну, на спину, как ложилась она, когда меня не было с нею, когда пузырящаяся мыльная пена и пар от горячей воды создавали подобие бессмертия, которое мы называли Италия, потому что сцены, когда я следил за тем, как она купается, напоминали итальянский фильм. Но в этой постановке она просто неподвижно лежала на дне ванны. Я представил себе зарю и себя на мотоцикле, едущего по пустынным улицам К.-Л.; дождь летел мне в лицо и пропитывал привязанный позади меня сверток размером с матрас, обернутый в занавеску для ванной, где Дерия, которую я так любил, лежит с безжизненно открытыми глазами, как в тот июльский день, когда мне было девять и мой дядя, совсем не Сэм, его звали Джерри, стоит рядом со мной на берегу речушки, где водилась форель; мои руки дрожат, и он говорит: «Ну давай, сынок, ты поймал ее, тебе и заканчивать дело, теперь она уже ничего не почувствует».
Но так многое из этого было в будущем, а пока я стоял, нагнувшись над ванной, где лежала моя возлюбленная. Так многое должно было случиться завтра, когда эксперты Специального отделения приступили к расследованию смерти женщины, убитой сбежавшим водителем, который изуродовал ее настолько, что тело пришлось отправить домой в Анкару в опечатанном стальном гробу тем же рейсом, которым летели двое ее друзей, сохранивших верность преследуемому американцу, который лгал, лгал и лгал. Лгал, как и Особый отдел, который за доллары и из братского чувства по отношению к высокой американке временно приостановил дело по другому несчастному случаю в ту январскую ночь двухтысячного года. В том странном происшествии бывший вор, который якобы обрел Аллаха, увел машину у байкера и в конце концов попал в аварию, сломав свою чертову шею. Все, бывшие на базаре, кто видел, как он угонял мотоцикл, так никогда и не поняли, зачем он сделал то, что они видели собственными глазами.
Но теперь я был здесь. Не в будущем, когда мне пришлось своими руками копаться в чем-то мокром и слякотном, чтобы исполнить свой патриотический долг. И не потом, когда я буду звонить по экстренному телефону, сниму прикрытие, заставлю случиться то, что должно было случиться, и — доставлю. Теперь я был здесь, отрешившись от собственных чувств, нагнувшись над железным краем ванны, где лежала моя мертвая возлюбленная.
Заткни слив.
Я заткнул слив. Предвидел, что малайзийская семья полетит в Кувейт, в Америку ехать они отказались. Как грязный насильник, я разорвал заскорузлую от крови синюю рубашку Дерии.
Лезвие щелкнуло. Блестящее, как зеркало, лезвие кольнуло кожу Дерии в точке tan t'ien, этой дивной точке пониже пупка, которая служит домом всякому живущему на свете мужчине и женщине. Помню, как настойчиво я уговаривал себя, что дома никого больше нет и что нет никакого ножа. Помню, как пронзительно я вскрикнул. Весь дрожа. Пытаясь, чтобы мой крик напоминал истошные вопли борцов каратэ, с каким они ломают доски, но мой крик прозвучал запредельно, когда, уже теряя рассудок, я вонзил нож.
Толчком к моей второй попытке самоубийства послужил полет на вертолете днем одиннадцатого сентября. Мы летели из Замка. Двое солдат, прибывших за мной из Мэна, убедились, что я надежно связан по рукам и ногам. Сосновые леса Мэна скользили под нашей гулко стрекочущей колесницей. Взглянув вниз, я увидел бегущего между деревьев оленя. Горизонт окрасился в красные тона, когда мы приземлились на военной базе, где какой-то морпех с камуфляжным гримом расхаживал взад-вперед со «стингером» земля-воздух вроде тех, какие мы морем поставляли партизанам в Афганистан. Сопровождающие усадили меня в военный самолет. Мы летели в небе, где не было ничего, кроме птиц, дыма и американских истребителей. Мерцающие звезды стали видны в иллюминаторах еще до того, как мы приземлились на военно-воздушной базе «Эндрюс» недалеко от Вашингтона, округ Колумбия. Спустились с самолета. Красные точки снайперских прицелов плясали у нас на груди. Солдаты передали меня двум мужчинам в штатском. Они распахнули заднюю дверцу седана, втиснув меня между своими бицепсами штангистов. Женщина, явно не пользовавшаяся парфюмерией, вывезла нас с базы.
Мы въехали в район Мэриленд, за пределами кольцевой дороги округа Колумбия. Белый дом был в сорока пяти минутах езды; вы могли добраться до штаб-квартиры ЦРУ или до Пентагона еще быстрее, поскольку не пришлось бы ехать по городским улицам. Зона разрушений, произведенных солидным ядерным устройством, взорванным в любом из этих трех командных центров, не достигала этого района. Солидным устройством.
Рыжий охранник ЦРУ, сидевший справа, был левшой, о чем я мог судить по тому, что пистолет, прицепленный к его поясу, впился мне в почки. Он покачал головой.
— Такое чувство, будто едешь по совершенно новому миру.
— Так и есть, — сказал охранник, сидевший с другой стороны.
— Похоже на то, как было, когда застрелили Кеннеди? — спросил рыжий.
— Меня тогда и на свете-то не было, — ответил его напарник.
«Никого из нас не было», — подумал я. Вспомнил, что Зейн, который тогда учился в школе, сказал, когда все мы пятеро смотрели в Замке по телевизору, как горят башни ВТЦ.