– Ты только поручителя искать не торопись, – чуть отодвинувшись, попросила княжна. – Государь согласие дал, и сие главное. А нам теперь главное сего не испортить, посмешищем себя не выставить али глупцами. Лучше подождать, но такого союзника исчислить, на какового, ровно на скалу, опереться выйдет. Какого оспаривать никто и не подумает.
– Как скажешь, – пожал плечами опричник. Тем более что, как Басарга ни думал, но подходящего поручителя придумать так и не смог.
– Умница, любый мой… – Его уста снова замкнул сладкий, как персидский инжир, поцелуй.
Боярский суд состоялся в думной палате кремлевского дворца – помещении пусть невысоком, но просторном, со многими окнами, тридцати шагов в ширину и полтораста в длину. Стены палаты были обиты темно-коричневым сукном с серебряной вышивкой, вытянувшиеся вдоль стен лавки укрыты цветастыми татарскими коврами. Особо, на государевом месте, возвышался трон – резной, из плотного красного дерева, украшенный местами узорными пластинами из слоновой кости. Здесь все было сделано и не богато, и не бедно; красиво, но не вычурно, все необходимое, но ничего лишнего. Помещение для работы, а не праздности.
Первым в думную палату, понятно, явился Басарга с зачинщиками разбоя на Терском берегу: с Потапом Рябуном, Урсусом-варягом, Никодимом Ледяным. Дабы было кому ответить, коли к татям у бояр вопросы появятся. Опасаясь задержек и препятствий в Разбойном приказе, подьячий отправился в тюрьму заранее – но узников отдали ему без проволочек. Потому и во дворец боярин Леонтьев пришел задолго до всех остальных. Четверо стрельцов, выделенных для охраны татей, сдернули с плеч разбойников тулупы, оставив в одних полотняных рубахах, со связанными за спиной руками, поставили на колени.
Думные бояре стали подтягиваться только через полчаса – по двое, по трое, по одному. Все в тяжелых московских [18] шубах, с посохами, в высоких бобровых шапках. Басарга знал далеко не всех. Все же в свите не состоял, от дел придворных был далек. Но с иными был знаком… Увы, недостаточно близко, чтобы обращаться с просьбами.
Поначалу знать московская держалась вместе, но потом, как по команде, разошлись вправо и влево вдоль стен – выстраиваясь, понятно, по знатности. Справа ближе всего к трону был седобородый боярин Федоров-Челяднин, бывший конюший, ныне глава земской думы, первое лицо после государя. Коли с царем что случится – именно он до появления нового государя местоблюстителем станет, а при сомнениях в преемнике – его слово определяющим может стать, кто достоин на трон взойти, а кто нет. Рядом с Челядниным опирался на посох престарелый князь Салтыков, ничем в деяниях своих не отметившийся, однако по роду один из знатнейших. Дальше князь Пожарский, потом Телепнев… Прочих же Басарга не ведал.
Напротив стояли опричники. И опять же – первым был Рюрикович, князь Воротынский, далее худородный князь Хворостинин, худородный боярин Алексей Басманов, худородный Иван Кошкин…
Отворилась дверь черного входа, предназначенная для слуг, появился тяжело дышащий Прокоп Бачурин – без шапки, в одном лишь кафтане, да еще и без пояса.
– Не пустили через белое крыльцо, – пожаловался он. – И шубу с поясом сняли, при входе оставить заставили…
Басарга только усмехнулся: тут тебе не Двина, золото не поможет. Коли родом до боярина не дорос – то и шубой красоваться нечего. Коли человек не служивый – нечего через парадные двери входить. На пир не зван – так на что тебе пояс с ножами?
Думные бояре встрепенулись, подровнялись, повернувшись к трону. В стене за государевым местом распахнулась дверь, и все склонили головы в низком поклоне.
Когда Басарга выпрямился, Иоанн Васильевич уже сидел на государевом месте – не в монашеском облачении, а в тяжелой от золотого шитья собольей шубе, с усыпанным самоцветами оплечьем на шее, справа и слева от него мрачными тенями замерли священники: митрополит Афанасий и архиепископ казанский Герман. Место возле трона было, может статься, и почетное – да дюже неудобное. Думные бояре вслед за царем сели на лавки – старцы же остались стоять.
– Собрал я вас, бояре, – громко объявил Иоанн, – дабы приговор по смуте поморской утвердить. По приказу моему сыск подьячий приказа Монастырского Басарга Леонтьев учинил, виновных отловив и пред очи ваши доставив [19] . Сказывай, боярин!
– Всех крестьян с берега Терского, что в разбое замешаны, я исчислил, государь, – вышел из дальнего конца палаты вперед опричник. – При сем лиходействе живота лишилось четверо корабельщиков двинских, товаров разграблено на тысячу двести семьдесят четыре рубля, плюс к тому семь ладей уведено со всем снаряжением, что еще в триста рублей убытка сосчитано…
– Зачинщик кто? – в нетерпении перебил его Иоанн.
– Зачинщиком считаю откупщика двинского Прокопа Бачурина, – повернувшись, указал в конец зала подьячий.
Купец, томящийся «ниже всех», в дальнем конце зала, на миг застыл с отвисшей челюстью, а потом вдруг рванулся вперед:
– Неправда-а-а!!! Навет! Оговор!
Однако стрельцы, прыгнув следом, сбили его с ног и отволокли, орущего, обратно.
– О как? – теперь уже всерьез заинтересовался царь. – Ты сказывай, сказывай.
– Ты, Иоанн Васильевич, – поклонился правителю всея Руси Басарга, – волей своей кормления на Поморье отменил, дозволил людям тамошним по своему разумению старост избирать, споры решать да подати промеж собой делить. В первые годы они, как по книгам податным видно, прежним порядком жили, но опосля тягло заметно меняться стало. Купцы богатые двинские все подати казне с наддачей выплатили и по попустительству старост местных, двинянами выбранных, своей волей иным раскладом подати с крестьян требовать стали. Заметил я в книгах податных, что со своих, двинских людишек, каковые на сходах тамошних старост выкрикивают, податей более не берется вовсе. А с крестьян волостей дальних, каковым до схода не добраться, оные сборы возросли втрое. Они, так теперь вышло, и за себя тягло несут, и за бездельников двинских, что откупщикам земляки, и за наддачу, и барыш понятный откупщикам они же дают. Втрое, государь! Втрое больше супротив положенного! Вот поморцы Терского берега грабежа и не стерпели.