– Так решило общество, что грех-то смертный есть и за то виновных покарать ты вправе. На дурной поступок зачинщики-то людей многих смутили. Имена оных тебе ведомы. Потап Рябун, Урсус-варяг, Никодим Ледяной. Они артельщиков-то своих и соседей на душегубство подбили. Их можешь смертию казнить, то тебе и для сыска надобно, и государю о сем доложиться удобно. Семьи убиенных-то община на свой кошт возьмет, вдов прокормит, детей вырастит. Остальных же повязанных, боярин, тебе по совести отпустить-то надобно. Полста мужей крепких, боярин! Это же всему краю разор. Кто в море ходить-то станет, тони править, лес рубить? Семьи многие есть что станут? Тех же вдов и сирот-то кормить кто станет? Коли мужиков изведешь, так ведь и семьи погибших безвинно без куска оставишь.
Старик выложил на стол звякнувший металлом замшевый кошель. Не такой тяжелый, какими откупщик Бачурин разбрасывался, но все же немалый.
– Тебя, знамо, тоже живота-то лишить пытались. Но ты за то не серчай. Спужались. Ты же человек служивый, тебе смерти бояться-то не к лицу. Общество наше небогатое, большого откупа за помилованных разом-то дать тебе не сможет. Однако же на себя тягло возьмем по пятку рыб-то хороших тебе от семьи каждое лето класть, по пуду соли. Девок ладных присылать станем, дабы прислуживали-то да веселили… Ну, знамо, их не от семьи, а от всего общества, и не в лето раз, а как прежняя надоест. А соль и семгу… Скольких помилуешь, со стольких-то и тягло.
– Один Бог на небе, один царь на земле, – подумав, ответил Басарга. – Иоанн Васильевич есть помазанник Божий, и посему токмо его суд решать станет, кто прав, а кто виновен и какой мерой кого карать. Его волю исполнять стану и общество заставлю.
И Басарга уже который раз за день красноречиво отворил дверь.
Старик ушел, опричник упал на постель – однако выспаться все равно не удалось. Только Басарга погрузился в дрему, как дверь громко хлопнула, в светелку ввалились побратимы, наполнив комнатенку топотом и гомоном, запахом вяленой рыбы и ароматом меда. Кто-то сразу бухнулся за стол, кто-то зашуршал у окна, кто-то направился к постели. Леонтьев попытался притвориться спящим, мерно дыша и не шевелясь, но Софоний Зорин все равно с силой похлопал его по плечу:
– Ты чего, спишь, друже?! То-то тебя нигде не видно.
– Сплю, – ответил Басарга, не открывая глаз.
– Так вставай, день на дворе! Илья, корец подьячему поднеси, да с закусочкой… Отпробуй, побратим, каким балыком сладким нас нынче угостили. И вином хлебным, двойной перегонки, да фильтрованным, да на грибах и клюкве настоянным!
– Не хочу!
– Попробуй, попробуй, оно того стоит. Вкус изумительный. Запах же, ровно нос в кадку с пряностями засунул. Как в усадьбу вернусь, обязательно велю такую же настаивать… – Это уже был голос Тимофея Заболоцкого.
Потом в нос забрался чуть горьковатый аромат белых грибов… И опричник сломался – сел на постели, принял чеканный медный кубок, опрокинул в горло, взял из рук Ильи нож с толстым ломтем рыбы и сразу попросил:
– Еще налей. Может, хоть упаду?
– От это дело! – обрадовался Софоний, отошел к столу за кувшином. – Кстати, друже, не скажешь, чего ты с душегубами пойманными решил? Люди сказывают, в Москву их гнать собрался.
– Собрался. Иоанн с сыском послал, ему и отчет, он и судить будет.
– Где же это видано, чтобы государи самолично на каждого разбойника время свое тратили? – изумился Илья Булданин. – Повесить их, и вся недолга! На осинах придорожных душегубам самое место. Путникам для спокойствия, татям в назидание.
– Это ты так считаешь али научил кто? – окрысился Басарга.
– А чего, не так разве? – развел руками Булданин.
– По закону вешать взятых на месте полагается, – внезапно вмешался боярин Заболоцкий. – А кого через сыск выследили, того судить.
– Но ты ведь по сыску и своей волей дело решить можешь? – налил ему вина Софоний.
– И ты, брат? Тебя тоже науськали?
– Скрывать не стану, друже, – пожал плечами боярин Зорин. – Подходили многие, сказывали разное. Иные кого из татей вызволить желают, иные сжечь всех скопом прямо в амбаре. Мыслю, родичи убитых при разбое. Так крови жаждут, что приплатить готовы.
– Царь послал, царю судить! – упрямо набычился Басарга. – В Москву повезем!
– В Москву так в Москву, – согласился Софоний. – Так впредь отвечать и станем.
У Басарги словно камень с души упал. Он вскинул кубок и провозгласил:
– За вас, други! Что бы я без вас делал…
Попировав еще пару часов с побратимами, Басарга все-таки уснул – прямо за столом, повалившись набок на сундук. И снилось ему, как по дороге через лес он провалился в глубокую снежную яму, запутавшись там в прочных сосновых корнях. Как на крики его сбежались все лесные обитатели и стали что есть мочи рвать его в разные стороны: росомахи тянули одну ногу, лисы – другую, волки вцепились в левую руку, барсуки – в правую. Медведь же обхватил лапами голову и выкручивал столь яро, что опричник вздрагивал и тихонько рычал…
Однако, когда солнце осветило его лицо, опричник легко поднялся, ощутив себя хорошо отдохнувшим и на диво выспавшимся. Остальные бояре продолжали дрыхнуть. Илья и Тимофей – на постели, Софоний – на сундуке напротив, ухитрившись на столь малом месте раскинуть руки.
– Боярин? – шепотом позвал от двери холоп. – Тебя воевода к столу приглашает. Лакомство ему какое-то к завтраку привезли. Удивить желает.
Володимир Оничков одет был хорошо – шуба песцовая, штаны суконные, шапка соболья, – однако выглядел неважно. Красное, сильно опухшее лицо; осторожные движения, выдававшие у него сильную головную боль, грязные усы и борода, к которым присохли разные крошки.
– Присаживайся, подьячий, отведай, чем Бог послал, – пригласил его воевода к небольшому столу, накрытому в светелке рядом с опочивальней.
Крохотная комнатка явно назначалась для посиделок семейных, наедине с женой, прежде чем ко сну отойти, либо на рассвете найти чего испить. Так что приглашение такое за честь можно было считать: почти в семью позвали, за близкого сочли. Стол ломился от яств: лотки с заливным, блюда с нарезанной рыбой, миски с грибами и ягодами, тарелки с каким-то красным мясом, два кубка, три медных кувшина… Вроде немного – так и столешница невелика.
– Давай выпьем, боярин, за успех сыска твоего, – взяв один из кувшинов, торопливо разлил вино воевода. – Славно ты управился, и быстро на диво.
– Быстрее хотелось, – признался Басарга, но воевода, не слушая его, опрокинул кубок, тут же налил еще, потянулся кувшином в сторону опричника. Пришлось тоже отпить.
Вино было прозрачным, чуть горчило и пахло грибами. Похоже, и побратимов, и воеводу Оничкова угощали из одной бочки.
– За здоровье! – Боярин выпил еще раз, веселея на глазах. Отрезал и положил себе на хлебный ломоть кусок рыбы, ткнул ножом в сторону тарелок мяса: – Вот, испробуй, подьячий. Медвежатина соленая. На морозе хорошо просаливается. Портиться не может, вот и просаливается. У вас в Москве такой не найти. Не везут. Мало медвежатины северной добывается, а цены хорошей не дают. Вот и не везут. Поморы сами ею наслаждаются.