– Кабушкаджын с цахтоном, – небрежно ответил папуля, и я благосклонно кивнула, потому что кабушкаджын с цахтоном – это вам не лазанья с барабулей и кальмарами, это страшно только на слух.
«Кабушкаджын» – это осетинский пирог с тушеной капустой, а «цахтон» – густой сметанный соус с чесноком и укропом. От этого я точно не умру.
Пока мы с Зямой ужинали, папуля крутился на кухне, норовя подкинуть милым деткам добавки, так что приватно покалякать о делах наших скорбных никак не получалось. Поэтому, покончив с пирогом, я подмигнула братцу и сказала:
– Схожу-ка я к Денису, спрошу, чего он хотел.
– Схожу-ка я к Алке и тоже спрошу! – подхватился Зяма, смекнув что к чему.
Для секретного разговора нам надо было удалиться за пределы отчего дома, населенного милыми, славными, добрыми, но возмутительно любопытными людьми.
Мы вышли во двор и спрятались от чужих глаз и ушей в летней штаб-квартире нашего детства.
В марте месяце в виноградной беседке было не слишком уютно, сырой весенний ветер продувал ее насквозь, и я порадовалась, что влезла в пуховик. Зямка, захвативший для утепления всего лишь счастливо вернувшийся к нему замшевый пиджак, моментально замерз, скукожился, сунул руки в карманы и попросил:
– Давай покороче. Что делать?
– «Покороче»! – хмыкнула я. – Чернышевский на эту тему целый роман написал! Что делать, что делать… Я думаю – к Денису идти за советом и помощью, вот что делать. В конце концов, ты не преступник, а жертва, ведь это тебя пытаются шантажировать.
– Вот именно, – согласился Зяма и вытянул руку из кармана. – Это еще что?
– Забытый бутерброд на черный день? – предположила я, безразлично посмотрев на маленький белый сверток.
Мои мысли были заняты более важными материями, чем пища. Тем более что я только что поужинала.
Зяма пытливо понюхал свою заначку.
– Нет, это не бутерброд.
Он развернул салфетку и выругался:
– Вот гадство!
– Почему – гадство? Отличный телефончик! – возразила я, оживляясь. – Слушай, да он золотой! Или позолоченный? Зя-а-амка, подари его мне, он ведь женский, тебе совсем не подходит!
– Не канючь, – огрызнулся братец. – Это не мой телефон. Черт, как неудобно получилось! Лизонька уронила свой мобильник в чашу с пуншем, а я его выловил и завернул в салфетку. И, видимо, машинально положил в карман. Черт, черт, черт! У меня телефон покойницы!
– Дорогой телефон покойницы, – уточнила я, выделив голосом первое слово. – Доказывай теперь, что ты не убил ее ради этого куска драгметалла!
Зяма побледнел и повторил:
– И что делать?
– С мобильником-то? – я задумалась. – Наверное, лучше всего было бы его вернуть. Потихоньку подбросить в дом, например. Тебе не нужно туда съездить, например за гонораром?
– Гонорар мне заплатили авансом, – ответил Зяма. – Но я могу сказать, что забыл там что-то из своих вещей – кисти, краски, мало ли что… Дом огромный, уроню мобильник за какой-нибудь диван…
– Его, наверное, ищут, – предположила я, завистливо рассматривая прелестную вещицу. – Вещь дорогая, к тому же мобильниками жертв полиция всегда особенно интересуется… Между прочим, почему ты не нашел его раньше? Неужели не слышал сигналов? Тут же полно пропущенных сообщений – и звонки, и эсэмэски, и даже картинки!
– Да не звонил он! Молчал, как рыба об лед! Наверное, динамик после купания в пунше накрылся, – рассудил Зяма. – Стой! Что ты делаешь?!
А я уже открыла сообщение MMS. Честное слово, машинально! Телефончик так удобно лежал у меня в ладони – как родной, вот я и похозяйничала.
– Кто это?
Зяма посмотрел на экран и выразительно пожал плечами.
– Ну и рожа, – прокомментировала я.
Фотография крупным планом запечатлела перекошенную физиономию мужика с подбитым глазом и расквашенной губой.
Я открыла следующий снимок, немного более общий – на нем в кадр попала не только побитая рожа, но и облупленный край сосуда, над которым ее обладатель склонился.
На третьей фотографии лица уже не было видно, оно нырнуло в ведро.
– Дюха, что ты смотришь? – брезгливо скривился эстет Казимир Кузнецов. – Неужели тебе интересна фотосессия пьяни, нажравшейся до рвоты?
– Неужели такое было интересно твоей Лизоньке? – парировала я. – А ведь кто-то ей эти картинки прислал… Стоп! Зямка, ты видишь руку?
– Рук не вижу, ног не чувствую, замерз, как бобик, – сердито отозвался братец. – Пойдем домой, а?
– Погоди! Посмотри на голову! – я сунула мобильник с фотографией Зяме под нос. – Видишь, у него на макушке рука!
– Да не хочу я смотреть на пьяного урода с дефектами анатомии! – психанул братец. – Все, я домой!
– Стой! – рявнула я. – Смотри сюда, это важно! Мужик не сам лезет мордой в ведро, его туда кто-то толкает!
– Может, просто придерживает? – Зяма остановился.
У меня возникло очень и очень дурное предчувствие.
– Тут есть еще одно фото. Открывать? – засомневалась я.
– Да не тяни, я заколею!
Братец вырвал у меня чужой мобильник и сам открыл последнюю картинку. Я вытянула шею, чтобы увидеть ее, и тут же пожалела о проявленном любопытстве.
– Он мертвый? – Зяму била дрожь.
На четвертой фотографии пьяная морда имела вид, не совместимый с жизнью.
– Или мертвецки пьян, – заметила я с сильнейшим сомнением в голосе. – Или это шутка такая, пошлый розыгрыш в духе страшилки.
– Дюха, посмотри на время. Эти сообщения пришли незадолго до гибели Лизоньки. Думаешь, это случайное совпадение?
Зяма снова сделался бледно-зеленым, как молодой кабачок, но меня это уже ничуть не забавляло. История закручивалась посерьезнее, чем драма из жизни овощей «Чиполлино».
– Хочешь сказать, что этого мужика убили, фотографии прислали Лизоньке, а после этого и она умерла? – сообразила я. – Тогда они должны быть как-то связаны, Лизонька и этот, из ведра.
Зяма весь трясся.
– Все, идем в тепло, – спохватилась я.
– Но не к Денису! – уперся братец.
– Да, пока не к Денису, надо все хорошенько обдумать, – согласилась я, подталкивая его к выходу из беседки. – Дома нам поговорить не дадут, так что – знаешь что? Идем к Трошкиной. Она свой человек, ей можно доверять.
– Точно! – Зяма чуть приободрился. – Алка хорошая. Она меня любит и никогда не предаст.
И мы пошли к нашей общей подруге.
Хорошая девочка Трошкина от Зяминого сумбурного рассказа с попутной демонстрацией фотосессии незнакомого жмурика заметно обалдела, но утратила не дар речи в целом, а лишь деликатность и стройность формулировок.